В то время как весь мир зачитывается хитом «Пим» Мэта Джонсона, Россия, как уж повелось со времен Петра, колупается в шелухе. Чтобы экспортировать газ и нефть, не нужно обладать развитой современной культурой и оперативно отслеживать образчики постмодернистской литературы. Спустя 39 лет после официального релиза у нас наконец-то издали «Радугу тяготения» Томаса Пинчона — трансгрессивный кирпич с нарушенной линией повествования о ФАУ-2, прототип математического рока в литературе. Мы публикуем первую главу самого мрачного романа со времен Джойса.

По небу проносится вопль. Это бывало и раньше, но сейчас это не с чем сравнить.

Слишком поздно. Эвакуация продолжается, но все это — спектакль. В вагонах не горит свет. Света нет нигде. Над ним возносятся фермы, старые как железная королева, и где-то высоко вверху — стекло, которое пропустит свет дня. Но теперь ночь. Он боится, что стекло рухнет, скоро, вот это будет зрелище: падение хрустального дворца. Но падение в полном затемнении, без единого проблеска света — огромный невидимый грохот.

Внутри вагона, выстроенного на нескольких уровнях, он сидит в плюшевых потемках, без курева, ощущая, как вблизи и вдали сопрягается металл, клубами вырывается пар, вибрирует вагонное шасси — балансирование, беспокойство, все остальные стиснуты вокруг, немощные, второй сорт, чье везение и время истекло: пьяницы, старики-ветераны по сей день контуженные устаревшей на двадцать лет артиллерией, проныры в городской одежде, нищие, изможденные женщины с детскими выводками, каких, кажется, не бывает ни у кого, распиханными среди прочих вещей, подлежащих спасению. Кое-как видны лишь ближайшие лица, да и то лишь вроде полувысеребренных образов в видоискателе, запятнанные зеленью лица важных персон, которые помнишь в пуленепробиваемом окне мчащимися сквозь город.

Они начали двигаться. Они движутся чередой из главного вокзала, из центра города и начинают проталкиваться к старым и запущенным кварталам. Здесь ли путь наружу? Лица поворачиваются к окнам, но никто не осмелится спросить — не вслух. Сеет дождь. Нет, это не выпутывание, а постепенное стягивание в узлы — они заходят в арки, тайные лазы в гнилой бетон, которые лишь смахивают на петли тоннеля… какая-то эстакада почерневшего дерева медленно двинулась над головой, и возникли запахи угля из далеких дней в прошлом, запахи зим в гарном масле, воскресений, когда не проезжал никакой транспорт, кораллоподобной и полной загадочной жизни поросли, вокруг тупиковых изгибов и на одиноких ответвлениях, кислый запах отсутствия подвижного состава, созревающей ржавчины, ярко и глубоко проросшей сквозь эти пустеющие дни, особенно на рассвете, когда синие тени ложились поперек ее пути, пытаясь свести события к Абсолютному Нулю… и чем дальше они углубляются, тем беднее… развалившиеся тайные города бедных, места, чьих названий он никогда не слыхал… стены распадаются, крыш все меньше, и вероятности света тоже. Дорога, которая должна бы переходить в широкое шоссе, вместо этого сужается, становится все более разбитой, закручивается все туже и туже, пока внезапно, и слишком скоро, они не оказываются под завершающей аркой — тормоза схватывают и жутко дергают. Это приговор, не подлежащий апелляции.

Караван остановился. Это — конечный пункт. Всем эвакуируемым приказано выйти. Они движутся медленно, но без сопротивления. У тех, кто ими командует, — кокарды цвета свинца, и они не подают голоса. Это какая-то огромная, очень старая и темная гостиница, железное продолжение рельсов и стрелок, которые привели их сюда… Под узорными карнизами висят шаровидные светильники, выкрашенные в темно-зеленый свет, не зажигавшиеся столетиями… толпа без бормотания и кашля движется по коридорам, прямым и практичным как складские пролеты… движение обрамляют бархатно-черные поверхности: здесь запах старого дерева, удаленных и все время пустующих крыльев, только что открытых вместить наплыв этих душ, холодной штукатурки, где передохли все крысы, и лишь их призраки, недвижные как пещерная живопись, упрямо и фосфористо-впечатаны в стены… эвакуируемых разбивают на группы в лифт — передвижной деревянный эшафот, открытый со всех сторон, подтягиваемый старыми смолистыми канатами и чугунными шкивами со спицами в форме Ss. На каждом из бурых этажей пассажиры входят и выходят… тысячи этих приглушенных комнат без света.

Некоторые ждут в одиночку, некоторые делят невидимые комнаты с другими. Да, невидимые — какое значение имеет на этом этапе меблировка? Под ногами хрустит самая старая в городе грязь, последняя кристаллизация всего, что город отверг, чем он угрожал, что лгал своим детям. Каждый слышал голос, который, казалось, обращался только к нему, говоривший: «Ты же не верил на самом деле, что ты спасен. Чего уж там, мы все знаем, кто мы сейчас такие. Никто никогда не побеспокоится спасти тебя, старина…»

Наружу дороги нет. Лежи и жди, лежи смирно и спокойно. Небо рассечено воплем. Когда это случится, наступит ли оно впотьмах, или принесет с собой собственный свет? Наступит ли свет до или после?

Но свет уже наступил. Как давно этот свет? Все это время просачивался свет, вместе с уже обтекающим его соски холодным утренним воздухом: в нем стали показываться всевозможные пьяные олухи, кое-кто в военной форме, некоторые без, сжимая пустые или полупустые бутылки, тут расстелившийся по креслу, там свернувшийся калачиком в холодном камине, или распростертые на разных диванах, непропылесосенных коврах и шезлонгах на разных уровнях огромной комнаты, храпящие и сипящие на разные лады, во все затевающемся сызнова хоре, пока лондонский свет, зимний и упругий свет, прорастает меж стекол линованных окон, прорастает меж слоев дыма минувшей ночи, все еще свисающего, редея, с навощенных балок потолка. Все эти горизонтальные, эти товарищи по оружию, выглядят такими же цветущими, как компания голландских крестьян, которым снится неизбежное воскресение в ближайшие минуты.

Его зовут капитан Джеффри Прентис, по кличке Пират. Он завернут в толстое одеяло в оранжево-ржаво-алую клетку. Он чувствует, что его череп из металла.

Прямо над ним, двенадцатью футами выше, Тедди Блоут сейчас свалится с галереи, поскольку решил отключиться в том самом месте, где кто-то недели назад в грандиозном пароксизме вышиб две балясины черного дерева. Теперь, в своем оцепенении, Блоут сползает в дыру, голова, руки и торс, пока единственным, что удерживает его, не остается пустая полубутылка шампанского в набедренном кармане, каким-то образом зацепившаяся.

К этому времени Пирату удалось сесть в своей узкой холостяцкой койке и приморгаться к окружающему. Как мерзко. Как чертовски мерзко… он слышит над собой звук разрываемой ткани. В Отделе специальных операций его научили быстрой реакции. Он соскакивает с койки и пинает ее, катящуюся на колесиках, в направлении Блоута. Рухнувший Блоут приземляется строго у миделя, под яростный аккорд пружин. Одна из ножек подламывается. «Доброе утро», замечает Пират. Блоут коротко улыбается и вновь погружается в сон, уютно замотавшись в одеяло Пирата.

Блоут — один из жильцов этого дома, построенного в прошлом веке неподалеку от Набережной Челси Коридоном Троспом, знакомым четы Росетти, который ходил в толстовке и любил выращивать на крыше лекарственные растения (традиция, которую недавно воскресил молодой Осби Фил), из коих немногие достаточно выносливы, чтобы выжить в тумане и морозе, но в большинстве своем возвращающиеся, как фрагменты странных алкалоидов, в кровельный грунт, вместе с навозом тройки призовых свиноматок, уэссекских сэдлбэков, которых здесь держал живший после Троста, и мертвыми листьями множества декоративных деревьев, пересаженных на крышу более поздними жильцами, и случайным, не поддающимся пищеварению обедом, извергнутым тут тем или иным чувствительным эпикурейцем, — все это в конечном счете лессировано мастихинами времен года в густой замес, фут толщиной, невероятного чернозема, в котором может произрастать все, не в последнюю очередь бананы. Пират, доведенный до отчаяния дефицитом бананов в военное время, решил построить на крыше стеклянную теплицу и убедил друга, летавшего по маршруту Рио-Асеншен-Форт-Лэйми, спереть саженец-другой банана в обмен на немецкую камеру, буде таковая подвернется Пирату под руку при следующем парашютном десанте.

Пират стал знаменит своими Банановыми Завтраками. Едоки слетаются сюда со всей Англии, даже кое-кто с аллергией или прямой ненавистью к бананам, хотя бы посмотреть, ибо политика бактерий, почвенное сплетение колец и цепей сети, узор которой под силу разобрать только Богу, позаботились о том, что фрукты порой вызревают до полутора футов — да, поразительно, но правда.

Пират стоит в уборной и писает, без единой мысли в голове. Затем он продевает себя в шерстяной халат, который носит наизнанку, пряча карман с сигаретами — не то чтобы это особенно действовало, — и, огибая теплые тела друзей, пробирается к французским окнам, выскальзывает на холод, стонет от его удара в зубные пломбы, поднимается по винтовой лестнице в кровельный сад и на время останавливается, глядя на реку. Солнце все еще за горизонтом. День обещает дождь, но пока что воздух необыкновенно чист. Отчетливо проступает большая электростанция и газокомбинат позади нее: кристаллы, выращенные в утреннем кувшине, дымовые трубы, испарители, башни, коленчатая оплетка, узловатые выделения пара и дыма.

«Хххаа», — безголосо рыкнув, Пират смотрит, как его дыхание стекает за парапет, «хххаа». Утренний танец крыш. Его гигантский пучок бананов, лучисто-желтый, влажно-зеленый. Внизу его товарищи слюноточиво мечтают о Банановом Завтраке. Этот хорошо отмытый день должен быть не хуже, чем любой…

Так ли? Далеко на востоке, низко в розовом небе, что-то мгновенно сверкнуло, очень ярко. Новая звезда, ничего серьезнее. Он опирается на парапет и смотрит. Сверкающая точка уже превратилась в короткую белую вертикальную линию. Наверное, где-то над Северным морем… никак не ближе… ледяные поля внизу и холодный мазок солнца…

Что это? Ничего подобного никогда не бывает. Но Пират, в конечном счете, знает, что это. Он видел это в кино, в последние пару недель… это паровой след. Вот уже еще на палец выше. Но не от самолета. Самолеты не запускаются вертикально. Это новая и до сих пор исключительно секретная немецкая ракетная бомба.

«Почта прибыла». Действительно ли он это прошептал, или только подумал? Он затягивает обтрепанный пояс халата. Ну-ка, радиус действия этой штуки вроде бы свыше двухсот миль. Инверсионный след не увидишь за двести миль, никак.

О. О да: вдоль земной кривизны, дальше к востоку, — вот солнце, только что взошедшее над Голландией, ударяет по ракетным выхлопам, по каплям и кристаллам, заставляя их ярко полыхать по ту сторону моря…

Внезапно белая черта прекращает свое восхождение. Это, надо полагать, прекращение подачи топлива, конец горения, как там по-ихнему… Brennschluss. У нас такого слова нет. Или оно засекречено. Нижняя часть черты, первоначальная звезда, уже начала исчезать в красном рассвете. Но ракета будет здесь прежде, чем Пират увидит восход солнца.

След, размазанный, слегка изодранный в двух или трех направлениях, висит в небе. Ракета уже поднялась выше, на голой баллистике. Но теперь невидима.

Ему нужно что-то сделать… отправиться в оперативный отдел в Стэнморе, у них это должно быть на ламаншских радарах — нет, на самом деле времени совершенно нет. Сюда от Гааги меньше пяти минут (столько же, сколько дойти до чайной лавки на углу… солнечному свету достигнуть планеты любви… мгновенно). Выбежать на улицу? Предупредить других?

Собрать бананы. Он тащится через черный компост в теплицу. Он чувствует, что сейчас обосрется. Ракета, на высоте шестидесяти миль, сейчас, наверное, достигла апогея… начинает падать… сейчас…

Каркас пронизан светом, молочные стекла благотворно лучатся. Как возможна зима, даже вот эта, достаточно седая, чтобы состарить это железо, умеющее петь на ветру, или затянуть облаками эти окна, глядящие в иное время года, как бы лживо оно ни было законсервировано?

Пират смотрит на часы. Никаких перемен. В порах лица покалывает. Опустошив сознание, — десантный трюк — он ступает во влажную жару своей банании, принимется собирать самые зрелые и лучшие, завернув подол халата, чтобы их складывать. Он позволяет себе считать только бананы, голоного двигаясь между обвисшими пучками, среди этих желтых канделябров, в этих тропических сумерках.

Назад в зиму. Инверсионный след в небе полностью пропал. Пот на коже Пирата холоден, почти как лед.

Он медлительно закуривает. Он не услышит, когда эта штука прилетит. Она летит быстрее звука. Первое впечатление от нее — это взрыв. Затем, если еще жив, слышишь звук ее прибытия.

А что, если она угодит в точности — о нет — на долю секунды почувствуешь самую точку, с этой жуткой массой над ней, ударяющую в макушку черепа.

Пират сутулит плечи и несет бананы вниз по винтовой лестнице.