Я хочу, чтобы мне платили за то, что я создаю.
Благословен ты, щит падающего. Обернутый своим паденьем, скрытый в своем падении, он отыскивает место, он вбирается в него. И волосы отлетают назад, и одежда раздираема ветрами, а он поддерживается, утешенный, вступает он в место своего падения. Благословенны вы, объятья падающего, основа света, хозяин человеческой случайности.
Благословен ты, давший каждому по щиту одиночества, чтобы не смог забыть тебя человек. Ты — истина одиночества, и одно только имя твое обращается к нему. Укрепи одиночество мое, дабы исцелился я во имя твое, что превыше всех утешений, изрекаемых на этой земле. Только именем твоим могу устоять я в лихорадке времени, только когда одиночество это — твое, могу я возвысить грехи свои к твоему милосердию.
Ты привязал меня к отпечаткам моих пальцев, как привязываешь любого, кроме тех, кому оковы не нужны. Ты привел меня на это поле, где могу я танцевать с переломанным коленом. Ты благополучно подвел меня к этой ночи, ты вручил мне венец тьмы и света, и слезы, чтобы смог я приветствовать своего врага.
Сердце мое ненавидит деревья, ветерок, шевелящий ветви, мертвую алмазную машинерию небес. Я меряю шагами коридор меж своих зубов и мочевого пузыря, злой, убийственный, успокоенный лишь запахом собственного пота. Я ослабил себя во имя твое. В своих собственных глазах я опозорил себя тем, что доверился тебе, вопреки всем свидетельствам, вопреки возобладавшим ветрам кошмара, через смех громилы, через верность мучителя, через приторные вопросы коварных… Скелеты ожидают твоего знаменитого механического избавления. Плыви сквозь кровь, отец милосердия. Раскинь свет свой сквозь яблоко боли, сияющий, без источника, но сам источник света. Я жду тебя, царь мертвых, жду здесь в этом саду, куда ты поместил меня, подле ядовитой травы, поместий миазмов, черной ивритской тарабарщины, подрезанных лоз. Я жду тебя весной избиений и мерзкой ненужной смерти. Направь меня отсюда, О магнит опадающих вишневых лепестков. Заключи перемирие между моим отвращением и безупречным ландшафтом полей и молочных городишек. Сокруши мою распухшую малость, войди в позор мой. Сломленный в бездеятельности души своей, вогнал я клин в твой мир, опал по обеим сторонам его. Согни меня снова к милосердию своему мерами горькой песни и не разлучай меня с моими слезами.
Меня в этом кафе знают. Когда я захожу с виноградников, передо мною ставят стакан. В знак уважения я снимаю черные очки всякий раз, когда разговариваю с владелицей. Здесь могу я рассуждать о римлянах, об их триумфе и о крошечной колючке у них в боку, которую представляем собой мы. Хозяева тоже изгнанники, разбросанный народ, как и их клиенты, которые, кажется, все до единого носят темные костюмы и вспыхивающие за сигаретными мундштуками золотые зубы. Дети наши ходят в римские школы. Мы пьем кофе и какой-то крепкий фруктовый бренди, и надеемся, что внуки вернутся к нам. Надежда наша — в дальнем семени. Время от времени картежники в углу тостуются маленькими стаканчиками, и я поднимаю свой, присоединяясь к их невнятному утверждению. Карты летают у них между пальцев и слюдяной столешницей, старые карты, такие знакомые, что даже не стоит переворачивать их, чтобы узнать, кто выиграл. Воспряньте духом, рожденные в плену застывших раз навсегда трудностей; и трепещите, цари уверенности; железо ваше стало как стекло, и уже произнесено слово, что разобьет его вдребезги.
В сгнивающем мире насадят живых изгородей, и защищены будут их молодые побеги. Время будет измеряться от матери к ребенку, от отца к сыну, и ученость будет говорить с ученостью. Даже злые устают, и бомба падает на сына летчика, бунт взывает к тому, чтобы его успокоили. Расширяет рана каждое сердце, густеет общее изгнание, весь мир становится воспоминанием об отсутствии твоем. Сколь долго ты еще будешь травить нас своею печалью? Сколь долго еще будут свирепствовать они, костры утонченности? Кровь пьет кровь, рана поглощает рану, печаль пытает печаль, жестокость репетирует самоё себя под безмерной ночью терпения твоего. Когда же начнется работа истины, дабы обещание твое удостоверить? Теперь, когда все люди слышат друг друга, пусть имя твое поселится в аду, и считай нас снова в безопасности закона своего, отец милосердия, невеста захваченной земли. Поговори со своим ребенком об исцелении его вот здесь, в этом месте, где задержались мы лишь на мгновенье.
Частенько мы собираемся в полночь у Стены, наше семейство маленьких семей. «В конце концов,» говорим мы, «римляне не едят мясо, вырванное из живых животных, христиане — ветвь того же дерева, а евреев-вероотступников Слово объемлет все равно.» Мы беседуем вот так, мы поем выдержавшие время песни и сочиняем новые, как и было нам велено: “Иерусалим крови, Иерусалим амнезии, Иерусалим идолопоклонничества, Иерусалим Вашингтона, Иерусалим Москвы. Да возрадуются народы, Иерусалим уже разрушен!”
The Future is a record album from 1992 and is one of the most popular albums recorded by Leonard Cohen. Most recognizable is the use of three songs («Waiting for the Miracle», «Anthem», and the title track «The Future») in Oliver Stone’s 1994 film Natural Born Killers.
Waiting for the Miracle \ В Ожидании Чуда
Я ждал тебя так долго,
Ждал, чтоб ты ушла со мной
Когда же оглянулся —
Полжизни за спиной.
Ты многим слала приглашенья,
Кое-что пришло и мне —
Но я все ждал, когда случится
Чудо наяву, а не во сне
Я знал, к кому ты хочешь,
Но я был в кандалах
Я знал, как это больно,
и сколько стоит страх,
Когда ты трубила в трубы,
А я стоял столбом в окне
И ждал, когда случится Чудо
Чудо наяву, а не во сне
Мой мир был слишком тесен
Для фрака и парчи
В нем сюжет неинтересен
А судьи — палачи
Маэстро клялся — это Моцарт,
Но оркестр курил траву,
Пока мы ждали, что наступит
Чудо не во сне, а наяву
Ждать с тобою Чуда —
Ведь можно только так
Я ничего не видел лучше,
С тех пор, как был сожжен Рейхстаг…
Только так и можно,
Если знаешь себе цену,
Если жалкой крохой
Заменяешь снедь
Можно только так —
Привыкая к плену,
Ждать Чуда — наяву или во сне…
Недавно я увидел
Во сне твой силуэт:
Ты была почти вся голой,
Но испускала свет
Удержать пытались пальцы
Песчинки Времени в горсти —
Ты все ждала своего Чуда,
Чуда не во сне, а во плоти
Давай скорей проверим
Как быть одним вдвоем,
И на два одиночества
Один разделим дом
Давай скорей свихнемся
Раз уж нам так повезло —
Пока есть силы ждать, чтоб Чудо
Скорей произошло
Слетев в кювет с хайвэя
Под проливным дождём
Ты на вопрос «живой ли?»
Ответишь «все путем» —
Ну а если будет мало —
Разыграй им дурака:
Скажи, что просто ждешь здесь Чуда —
Но чтоб наверняка.
The Future \ Будущее
Дай мне ночь, и в ней погром,
С зеркалами тайный дом —
Жаль, здесь больше некого помучить!
Дай контроль над всей Землей
Над любой живой душой:
Любить меня, малышка, —
Твоя участь!
Дай мне крэк, анальный секс
Вырубай последний лес
Чтоб заткнуть культуре
Дырку с тыла;
Немцам Стену сохрани
Русским Сталина верни
Я видел Будущее, братец,
Там — могила.
Мир трещит по швам —
И скоро расползется,
Больше нечего
И нечем будет в жизни измерять;
Вселенский Хаос
Вывернет всем души, и История
утратит смысл и повернется вспять
Ты кричал:
«Признай свой грех!» —
Что толку в той игре?
Ты кричал:
«Сгоришь в аду!» —
Что ты имел в виду?
……………………………………….
Я тот, о ком не говорят —
Еврей, две тысячи лет назад
Придумавший Священное Писанье;
Я видел войны, казнь рабов
и крах империй, но Любовь —
Единственный мотор для выживания.
Я послан свыше, чтоб сказать,
Что Время стало заедать
Оно не будет течь —
ни медленно, ни быстро
Заклинит Неба Колесо
И сбудется кошмарный сон
Готовься к будущему, детка,
там — убийство.
Все Десять Заповедей обратятся в пыль
Любовь, как шлюху, отдадут на суд толпы
И на дорогах, запалив огня столпы,
Запляшут бесы
И будет женщина висеть ногами вверх
В ночной сорочке, сползшей к голове
И все поэтишки сбегутся ей читать стихи,
стараясь прозвучать, как Чарли Мэнсон
в период декаденса
Так раздели стеной Берлин,
Дай Хиросиму, дай Нанкин,
Дай Сталина с Иисусом-аферистом,
А плод в зародыше убей —
Ведь там нет места для детей
Я видел Будущее, детка,
Там — убийство…
перевод Немцов + Коваленин
