Артур Шопенгауэр, пожалуй, был первой крупной фигурой в жанре стенд-ап философии. Его лаконичные и саркастические эссе на самые разные темы и ныне столь же свежи, метки и вызывающе дерзки, как и тогда, когда они впервые были опубликованы. В отличие от романтиков эпохи Просвещения, что проповедовали идеи гуманизма и требовали от государственного аппарата отеческой заботы и материнской ласки, Шопенгауэр исповедовал несколько иные взгляды, в частности на роль государства в отношениях с гражданами. Сейчас сознательные либералы, которые понимают государство как защитника частной собственности и безопасности, завопят от боли и умрут в страшных нечеловеческих муках. Их далекие союзники еще в XIX веке считали, что основной целью существования государства является улучшение нравов его граждан, помощь обездоленным через перераспределение доходов и мягкость, как в рекламе подгузников. Государству отводилась задача «творить добро», улучшая жизнь своих граждан, а не просто быть «необходимым злом», отслеживая их самые низменные инстинкты. Шопенгауэр же считал, что человечество, в сущности, состоит из «хищных животных», а государство действует как «намордник» для этих диких зверей, преобразуя их в «безвредный травоядный скот». Граждане, эти низкие создания, вечно изыскивают возможность причинить боль друг другу, заставить страдать своего ближнего по вольеру, поэтому людей, считал он, необходимо обуздать плетью, а не поощрять конфеткой.

Шопенгауэр питал отвращение, как к левым, так и к правым. Что первые, что вторые стремились навязать свой собственный способ улучшения судьбы людей: первый вариант сводился к постепенному введению равенства, а второй — к сильной консервативной авторитарной власти. Концепция навязанных ценностей трещала по швам в его «поэтических» опусах.

Мир представлялся Шопенгауэру юдолью безысходной нищеты, озаряемой вспышками отчаяния. Его мировоззрение проникнуто отвращением к этому миру, враждебному и безразличному к человеческому существу. Единственный способ избежать зла — умерить аппетиты и желания. Уйти из жизни, хлопнув дверью, — вот единственный выход. Но уж если жить, то аскетично, но с деньгами и без пошлости духовного просвещения, на чем базируется религиозная мысль Востока. Шопи по-особому понимал аскетизм, т.к. был крутым чуваком, троллил Гегеля и вел жизнь бобо.

Мир лежит во зле — дикие пожирают друг друга, а культурные друг друга обманывают, и это называют порядком вещей. Человек, в сущности, есть дикое, ужасное животное. Мы знаем его только в укрощенном и прирученном состоянии, которое называется цивилизацией: поэтому нас ужасают случайные взрывы его натуры. Но когда и где спадают замки и цепи законного порядка и водворяется анархия, там обнаруживается, что он такое.

Человек — единственное животное, которое причиняет другим боль, не имея при этом никакой другой цели. И вообще, взаимные отношения людей отмечены по большей части неправдой, крайнею несправедливостью, жесткостью и жестокостью: только в виде исключения существуют между ними противоположные отношения; вот на чем и зиждется необходимость государства и законодательства. Во всех же тех пунктах, которые лежат вне сферы государственного закона, немедленно проявляется свойственная человеку беспощадность по отношению к ближнему, и вытекает она из его безграничного эгоизма, а иногда и злобы.

Никто не может видеть выше себя. Человек может видеть в другом лишь столько, скольким он сам обладает, и понять другого он может лишь соразмерно с собственным умом. Если последний у него очень невелик, то даже величайшие духовные дары не окажут на него никакого действия, и в носителе их он подметит лишь одни низкие свойства, т. е. слабости и недостатки характера и темперамента.

Если произошло какое-либо несчастье, которого уже нельзя поправить, то отнюдь не следует допускать мысли о том, что все могло бы быть иначе, а тем паче о том, как можно было бы его предотвратить: такие думы делают наши страдания невыносимыми, а нас — самоистязателями.

Не подлежит сомнению, что упрек оскорбителен лишь постольку, поскольку он справедлив: малейший попавший в цель намек оскорбляет гораздо сильнее, чем самое тяжкое обвинение, раз оно не имеет оснований.

Подобно тому, как самое красивое человеческое тело содержит внутри себя кал и зловонный запах, так и у благороднейшего характера имеются отдельные злые черты, и величайший гений носит следы ограниченности и безумия.

Вид чужого несчастья возбуждает не только у различных людей, но и у одного и того же человека в одно время безграничное сострадание, в другое же — известное удовлетворение, которое может возрасти до самого жестокого злорадства.

Человек может находиться в совершенной гармонии лишь с самим собою; это немыслимо ни с другом, ни с возлюбленной: различия в индивидуальности и настроении всегда создадут хотя бы небольшой диссонанс. Поэтому истинный, глубокий мир и полное спокойствие духа — эти, наряду со здоровьем наивысшие земные блага, — приобретаются в уединении и становятся постоянными только в совершенном одиночестве.

Одиночество, при всех его преимуществах, имеет незначительные невыгоды и тягости, которые, однако, ничтожны по сравнению с теми, какие доставляет нам общество; поэтому тот, кто обладает известными достоинствами, найдет, что гораздо легче обходиться без людей, чем жить с ними.

Заранее строить, каким бы то ни было образом, подробный план своей жизни — одна из величайших глупостей, постоянно совершаемых. При этом всегда рассчитывают на долгую жизнь, а таковая редко кому суждена. Но даже если и прожить долго, то все же и этих лет не хватит для выполнения выработанного плана; оно всегда требует большего времени, чем предполагалось.

Великая ценность и основная идея королевской власти заключается, по-моему, в следующем: так как люди остаются людьми, то один из них должен быть поставлен так высоко, ему должно обеспечить столько власти, богатства, безопасности и абсолютной неприкосновенности, чтобы ему лично для себя не оставалось уже больше ничего желать, бояться и надеяться; вследствие этого присущий ему, как и всякому другому человеку, эгоизм, как бы в силу нейтрализации, уничтожается, и он, король, словно бы не человек, оказывается способным творить справедливость и иметь в виду уже не свое личное, а только общее благо.

Восклицать с энтузиазмом: «Честь выше жизни», значит, в сущности, утверждать: «Наша жизнь и довольство — ничто; суть в том, что думают о нас другие».

Порою во мне возникает живейшее сознание того, что я уже когда-то был, и это весьма возвышает и ободряет меня. Порою же пробуждается во мне изумление пред текущим моментом, и меня терзает вопрос: почему этот настоящий момент существует в настоящий момент?

Если шутка прячется за серьезное — это ирония; если серьезное за шутку — юмор. В практической жизни от гения проку не больше, чем от телескопа в театре. Не оспаривайте ничьих мнений; сообразите только, что если бы вам захотелось опровергнуть все нелепости, в которые люди верят, то вы могли бы достигнуть Мафусаилова возраста и все-таки не покончили бы с ними.

Пусть каждый скажет себе открыто, что он живет в течение бесконечного времени, для того чтобы или страдать, или уничтожить все свое хотение. Я — то, что всегда есть, всегда было и будет всегда. И только я сам могу поднять свою завесу.

Жизнь глубоко объята страданием и не может избыть его; наше вступление в нее сопровождается словами об этом, в существе своем она всегда протекает трагически, и особенно трагичен ее конец.

Если этот мир сотворил какой-нибудь бог, то я не хотел бы быть богом: злополучие этого мира растерзало бы мне сердце.

Кричали, что моя философия меланхолична и безотрадна: но это объясняется просто тем, что я, вместо того чтобы в виде эквивалента грехов изображать некоторый будущий ад, показал, что всюду в мире, где есть вина, находится уже и нечто подобное аду; кто вздумал бы отрицать это, тот легко может когда-нибудь испытать это на самом себе.

Быть великим и быть вынужденным жить среди жалкого сброда — это синонимы. Чего же и ожидать от такого мира, в котором почти все живут только потому, что еще не могли набраться духу, чтобы застрелиться!

Страдание — условие деятельности гения. Вы полагаете, что Шекспир и Гете творили бы или Платон философствовал бы, а Кант критиковал бы разум, если бы они нашли удовлетворение в окружавшем их действительном мире, и если бы им было в нем хорошо и их желания исполнялись? Только после того как у нас возникает в известной мере разлад с действительным миром и недовольство им, мы обращаемся за удовлетворением к миру мысли.

Люди, которые провели свою жизнь за чтением и почерпнули свою мудрость из книг, похожи на тех, которые приобрели точные сведения о стране по описанию множества путешественников. Они могут о многом сообщить подробности, однако же, они не имеют никакого связного, отчетливого, основательного познания о свойствах страны. Напротив, люди, проведшие жизнь в мышлении, уподобляются тем, которые сами были в той стране: они одни понимают, о чем, собственно, идет речь, знают положение вещей и поистине чувствуют себя как дома.

Сколько людей, в постоянных хлопотах, неутомимо, как муравьи, с утра до вечера заняты увеличением уже существующего богатства; им чуждо все, что выходит из узкого круга направленных к этой цели средств: их пустая душа невосприимчива ни к чему иному. Высшие наслаждения — духовные — недоступны для них; тщетно стараются они заменить их отрывочными, мимолетными чувственными удовольствиями, требующими мало времени и много денег.

Не думаю, что опозорю мое перо, если посоветую заботиться о сохранении заработанного и унаследованного состояния. Обладать со дня рождения состоянием, дающим возможность жить, — хотя бы без семьи, только для самого себя — в полной независимости, т. е. без обязательного труда — это неоценимое преимущество. Состояние — это иммунитет, гарантия против присущих человеческой жизни нужды и горестей, избавление от кабалы, составляющей удел всех сынов земли. Лишь с этим даром судьбы можно родиться действительно свободным; лишь в этом случае человек полноправен, хозяин своего времени и вправе каждое утро говорить: «Этот день — мой».

Если подозреваешь кого-либо во лжи — притворись, что веришь ему, тогда он лжет грубее и попадается. Если же в его словах проскользнула истина, которую он хотел бы скрыть, — притворись неверящим; он выскажет и остальную часть истины.

Всякий замкнут в своем сознании, как в своей коже, и только в нем живет непосредственно.

Всякий раз, как умирает человек, погибает некий мир, который он носит в своей голове; чем интеллигентней голова, тем этот мир отчетливее, яснее, значительнее, обширнее, тем ужаснее его гибель.

Если бы то, что нас пугает в смерти, была мысль о небытии, то мы должны были бы испытывать такое же содрогание при мысли о том времени, когда нас еще не было. Ибо неопровержимо верно, что небытие после смерти не может быть отлично от небытия перед рождением и, следовательно, не более горестно. Целая бесконечность прошла уже, а нас еще не было, — и это нас вовсе не печалит. Но то, что после мимолетного интермеццо какого-то эфемерного бытия должна последовать вторая бесконечность, в которой нас уже не будет, — это в наших глазах жестоко, прямо невыносимо.

Но вот оптимист приглашает меня раскрыть глаза и посмотреть на мир, как он прекрасен в озарении своего солнца, со своими горами, долинами, потоками, растениями, животными и т.д. Но разве мир — панорама? Как зрелище — все эти вещи, конечно, прекрасны; но быть ими — это нечто совсем другое.

А что люди называют судьбой, это большей частью просто их собственные глупые выходки.

Каждого человека можно выслушать, но не с каждым стоит разговаривать.

Ты не можешь ничего поделать с окружающей тебя тупостью! Но не волнуйся напрасно, ведь камень, брошенный в болото, не производит кругов. Кто придает большое значение мнению людей, делает им слишком много чести.

Моя философия не дала мне совершенно никаких доходов, но она избавила меня от очень многих трат.

Прощать и забывать — значит бросать за окно сделанные драгоценные опыты.

Для каждого человека ближний — зеркало, из которого смотрят на него его собственные пороки; но человек поступает при этом как собака, которая лает на зеркало в том предположении, что видит там не себя, а другую собаку.

Одним из существенных препятствий для развития рода человеческого следует считать то, что люди слушаются не того, кто умнее других, а того, кто громче всех говорит.

Есть одна для всех врожденная ошибка — это убеждение, будто мы рождены для счастья.