Мне до сих пор представляется крайне удивительным тот факт, что результат моих размышлений, зафиксированный в буквах, частный акт мысли, распыленный в сети, представляет интерес для виртуальной аудитории. Что довольно необычно, ведь то, чем я занимаюсь, лаконично сформулировал еще Альфред Хичкок в «Rope»: «Мелкий шрифт, большие слова, маленькие продажи». К тому же, я не умею писать, вернее, я ужасно пишу. Это невероятная мука – текстографировать, рождать нарративы, облекать свои мысли в слова, конспектировать все свои внутренние реакции, складывать предложения из кирпичиков, но еще неприятнее – читать то, что минуту назад настучали мои пальцы. Скорее всего, именно поэтому (в реальной плоскости) я не умею рассказывать истории. Порой мне кажется, что рассказать кому-то о своих умозаключениях, словно умалить их значение (пытаться подобрать для образов слова — лишь заставлять их блекнуть), слова заслонили бы живую реальность воспоминаний. Я, словно герой lost highway, очень часто сохраняю молчание, оставаясь верен своей памяти. Чтобы размышлять вслух, я вынужден выбирать слова, ведь язык, как совокупность, не может высказаться за меня. Я не отвечаю за язык, но отвечаю за порядок слов, который использую.

Очень часто на formspring меня спрашивают о том, что «увлекает меня с головой». Максимум моих симпатий вызывают такие явления, как философская некрофилия, Ghetto Public School, Body Builders Pet Play, бессонница всего мира, симптом Тэкса Эйвери, или контркультурные осьминоги, живущие с ощущением свободного выбора, и, разумеется, считающие себя подлинными CFMN-нонконформистами. Это они, которые «АХ, ЛАРРИ КЛАРК, ЛАРРИ КЛАРК!», вместо «ларри кларк». Но подлинной страстью был и остается ЯЗЫК (страж, охраняющий и конструирующий реальность). Наша жизнь пронизана языком. Об этом я и хотел бы поговорить.

Каким образом мы выражаем свои мысли и знания? Безусловно, с помощью языка. В каждом слове, каждой фразе и даже способе построения предложений заложены возможности появления двусмысленностей, искажающих значение. Язык избегает ясности и точности. У каждого слова есть свое значение или несколько значений. Но, с каждым словом, связывается также неограниченное количество более или менее скрытых коннотаций. Среди них — игра слов, аллюзии на другие смыслы, внутреннее сходство, возможность разных толкований, расходящиеся значения корней, двусмысленности, etc. В устной декларативной речи, как и в строгом письменном языке, нередко бывает и намеренное изобретение двусмысленностей. Читатель же вправе привносить свое собственное толкование, отношение, намерение. Слова, по своей сути и без того неоднозначные, превращаются в предмет читательской интерпретации (но об этом чуть позже). В традиционных (премодернистских) обществах считалось, что с появлением языка возникла ложь. Слово воспринималось, как первое искажение истины.

Коммуникация по-прежнему остается главной целью существования языка, вне зависимости от точности передаваемых смыслов. Литература, как вид искусства, постоянно играет на языковой неоднозначности и языком, но даже в этом случае дело редко доходит до абсолютной бессмыслицы. Сила воздействия практик дадаизма и сюрреализма как раз и возникает из нарушения привычных смыслов слов, вызывания новых ассоциаций. Будь это не так, любой (лишенный смысла) текст обладал бы аналогичным эффектом.

Попытка придать тексту смысл просто-напросто уничтожает все другие смыслы, которые тоже имеют право на существование, а также препятствует созданию будущих интерпретаций. Любое существующее значение, которое мы стараемся навязать тексту, будет всего лишь иллюзией, попыткой вызвать «присутствие» некоего абсолютного значения, абсолютной истины. Абсолютная же истина, как известно, — это заблуждение. Или, говоря словами Дерриды: «Каждый раз письмо является исчезновением, откатом, стиранием, отступлением, сжатием, поглощением».

Жак Деррида, алжирский еврей, папа поструктурализма, назвал свой вид аргументирования (или, если хотите, философский подход) деконструкцией. В принципе, это более или менее точное описание того, что он делает: демонтирует монополию на власть монументальности текста, и, вследствие чего, взамен одного текстуального значения появляется карнавальное множество. В конце концов, Деррида приходит к мысли, что его детище (деконструктивизм) — это, на самом деле, ничто иное как более радикальная форма марксизма. Неплохо, правда?! Какой же практический смысл имеет анализ Дерриды? Деррида демонстрирует нам, что любой текст содержит большое число конвенциональных элементов и собственных кодов. Он показывает не то, что означает текст, а каким образом текст приобретает значение. Другими словами, упрощает текст.

Деррида не был первым, кто указал на элемент неоднозначности в языке — большое дело, поэты (давайте честно, даже звучит мерзко – поэт!), камердинеры морали знали об этом с момента возникновения литературы. К слову, мнение, высказанное однажды Хайдеггером, о том, что только поэты настроены на проявление божественного – на мой взгляд, не более чем сопливая романтизация ремесла тех, кто не способен говорить прямо. Поэт – жалкий трус, прячущийся за стену эвфемистических намеков. Все поэты, за исключением Рембо, Бодлера, Элюара, и еще нескольких, уроды!

Надо заметить, что теория Дерриды обрела поклонников среди представителей литературоведения и философии, представители естественных наук посчитали все это полной чепухой и тривиальной бессмыслицей. В выигрыше остались литературные критики: применение деконструкции позволяло вычленять в тексте разнообразные аллюзии и значения, которые образуют отдельные подтексты в произведении. Критики получали новые возможности поиска и выявления скрытых намерений, метафизических предпосылок и косвенных многозначностей, что значительно отражалось на их кармане.

Надо отдельно отметить, что в постструктурализме всякое знание полагается текстуальным, имеющим релятивистскую интерпретацию текста. Следовательно, психоанализ, философия, антропология и прочие заслуженные бойцы пенсионного возраста имеют дело не столько с концепциями, сколько с различным употреблением слов. Для Фуко это означало существование эпистем, или парадигм знания, в которые инвестировалась власть. Эпистема — характерная для каждой эпохи операционная система мышления, которая направляет образ мыслей людей этой эпохи, задавая, соответственно, объекты, а главное — темы мышления, исключая возможность мышления в определенных направлениях. Ранее, много-много часов назад, считалось, что мир состоит из комбинации первоэлементов: земли, воды, воздуха и огня,— поэтому невозможно было даже представить себе существование неких теоретических объектов, вроде атомов, бактерий, ДНК. Со сменой эпох — например, при переходе от традиции к модерну или от модерна к постмодерну, — устанавливалась совершенно иная, новая по содержанию, эпистема знания.

Ролан Барт, хитрый плут и признанный специалист в области семиологии (науке, изучающей текст на предмет поиска значений «второго порядка»), разошелся во мнениях с отцом постструктуралистов. Барт утверждал, что читатель, пытающийся обнаружить в тексте (заложенные автором) смыслы, — безнадежно наивный агнец, ведь настоящее значение текста необходимо искать путем анализа структуры взаимосвязанных знаков, скрывающихся в подтексте. При этом, Барт, подобно его предшественникам и современникам, не ограничивался философскими и литературными текстами, и смело распространил свой аналитический метод на такие (мало связанные между собой) продукты человеческой деятельности, как архитектура, мода, и даже спортивная борьба (TAP = triple anal penetration or DAP = double anal penetration or DAP+O = double anal penetration + oral, блядь, да кто знает, что на уме у этих борцов!?)

Этот метод текстуального анализа привел Барта к его самому громкому (за всю его карьеру) заявлению о «смерти автора», которое подхватили все практикующие постмодернисты. Если совсем коротко: что бы там себе ни говорил автор, это не имеет никакого значения. Автор, всего-навсего, продукт своего класса, культурная конструкция социально детерминированных надежд и аппетитов. Следуя подобной логике, кто возразит против того, что любой буржуазный роман – это идеология, разлитая по страницам?

От теории к практике: в литературной плоскости есть свои чародеи-беллетристы. Джеймс Джойс, мастер языкового фокуса, ярчайшая звезда на текстуальном небе, но совсем в обратном Дерриде смысле. Играя с языком, Джойс остается читаемым и понятным, открывает новые стороны значения у описываемой реальности (при этом и исходные значения, и сами объекты описания сохраняются) и никакой анти-философской идеологии (в отличие от алжирского еврея) не пропагандирует. Или Томас Пинчон, американский наследник Джойса, придавивший умы своих соотечественников «радугой тяготения». Также Гегель, и Жене на свой лад не хуже того же Дерриды издеваются над чувствами и ожиданиями простого читателя. Гегелю, с его предложениями величиной со страницу, набитыми бескомпромиссным метафизическим слэнгом, спокойно можно присвоить звание де Сада от философии.

Питер Леннон: «Деконструкция — это теория, которая служит лучшим
прикрытием для многословной бессмыслицы».

Намерение рассматривать текст\фильм под статичным, единственным и неизменным углом зрения – фашизм и насилие по отношению к тексту\фильму. Никто не станет спорить, что познавая текст, мы познаем Другого. Я не совсем уверен, что, допустим, опыт чистки гальюна зубной щеткой под веселый смех старших товарищей сформирует «настоящий мужской характер». Если тянет попрактиковаться в психологической дедовщине – пыльный томик могилы Пьера Гийотты в самый раз, ведь мы читаем Гийотту, чтобы понять перверсивные страдания гомоэротической войны. Мы читаем Чарлза Диккенса, чтобы понять страдания бедняков. Мы читаем Чарлза Буковски, чтобы понять похмельные страдания вечно сублимирующего старика. Мы читаем Роберта Энтелма или Луи-Фердинанда Селина, чтобы представить обстоятельства, при которых можно относиться к мужчинам и женщинам, как к недочеловекам.

Эссенциалисты, читающие Михаила Елизарова, покадрово рассматривающие фильмы Михаэля Ханеке, ВСЕГДА будут пытаться извлечь (порой даже не существующий) подтекст, дабы уяснить некую глубокую истину о человеке. Эссенциалисты (обычно) пытаются представить произведение, как единое целое, путем интерпретации. Меняйте оптику, читайте то же самое произведение глазами антиэссенциалиста и вас не будут стеснять интертекстуальные мытарства и поиск истин, которые можно обобщить. Как антиэссенциалист, ты, да-да, именно ты, будешь избавлен от соблазна игнорировать значение нарративов, идущих вразрез с общей интерпретацией. Напротив, подобные вещи могут порождать вереницу альтернативных, не менее интересных, самобытных интерпретаций, возможно, не гармонирующих друг с другом, но (от этого) более сильных.

Я свободен от рефрентов и концепций, якобы призванных предшествовать моему высказыванию. Я, как и многие, разрабатываю свою доктрину исходя из собственных представлений, ведь не существует жестких нормативных правил по поводу того, что мы должны делать в конкретной ситуации, а чего делать не должны, или, если угодно, не существует правил в отношении того, что допустимо делать, а что нет. Я называю это режимом антиосновности: наше знание о мире не имеет под собой прочного фундамента.

Стоит отметить, что ты, не изменяя себе, можешь быть, скажем, реалистом в одной философской системе координат и антиреалистом – в другой. Некоторые постмодернисты придерживаются и метафизического антиреализма, и антиреализма правды: нет реальности, независимой от сознания, и никакая правда не обладает подобным статусом. Обычно эти люди отрицают соответствие между языком и реальностью. Придерживающиеся этой позиции призывают нас признать, что язык не просто транслирует потоки информации, но отчасти конструирует то, что передает. Мы не можем иметь объективные представления о реальности, так как не можем выйти за рамки языка. Огромное число бумагомарателей из плеяды романистов пишут произведения, язык которых не отражает и малой доли реальности. Дон Де Лилло в «Белом Шуме», к примеру, рассказывает историю устами не заслуживающего доверия рассказчика.

Многие забывают, что такая материя строгой отчетности, как слова — это различие, а не идентичность. И, прежде чем открывать рот, следовало бы подумать не о том, что слова означают, а сколько всего они могут означать!