Из одной лишь скуки — и с вымытыми руками — я дважды за прошлую неделю смотрел MTV и оба раза, к своему разочарованию, вместо прерывистых сновидений попадал на длинные программы. Первой было комическое шоу с банальной красоткой в роли женщины-юриста. Вот она входит в переговорную, где за длинным полированным столом сидят яппи обоего пола в деловых костюмах. Она занимает место и тут же блюет, причем так долго и обильно, что рвота заливает весь стол. Совершенно безучастно ёе коллеги принимаются вылавливать пальцами куски, в которых опознают остатки разных блюд из модных ресторанов. Дальше я смотреть не стал.
Через несколько дней я предпринял ещё одну попытку. На этот раз показывали ежегодные MTV Awards. Секс, танцы и веселье, когда-то так же неотделимые от рок-н-ролла, как усилители и колонки, полностью отсутствовали. Главной темой была бренность — шутки о том, что почти все присутствовавшие звезды год назад были никому не известны и год спустя наверняка будут забыты. Второй по важности темой оказались разные выделения организма. Участниц одной из поп-групп показали сидящими на унитазах. Шутки про рвоту не прекращались. Вскоре я начал замечать рвоту повсюду: по телевидению, в кино и в новейших романах блевотины сегодня больше, чем мы обычно видим на тротуарах.
Самое простое объяснение состоит в том, что запас образов быстро исчерпывается и должен безостановочно пополняться для пресыщенной, большей частью юной аудитории, которой все время нужно что-нибудь новое и вызывающее.
Но более тонкое объяснение этой демонстрации полупереваренной пищи заключается в том, что молодежь с первых лет после Второй мировой войны, отделившись от взрослого общества, начала создавать свою особую, параллельную культуру, которая была индикатором происходящего. Ее обостренные реакции и резкие поступки были похожи на удушье канареек, которых углекопы брали с собой в шахту, — но не только; часто это крайние варианты того, что уже стало или скоро станет нормой. Сегодня рвота — часть подросткового мира, не просто повод для острот, но и распространенное психологическое расстройство среди девушек до двадцати в высокоразвитых странах. Булимия — реакция бурная и вместе с тем обоснованная: что делать в этом обществе, как не блевать?
В последние тридцать лет более или менее имущие обитатели развитых стран завалены продукцией. Взять хотя бы искусство. В музыкальных магазинах — сотни тысяч дисков; мой телевизор принимает семьдесят каналов; в «Справочнике по американским поэтам» перечислены примерно семь тысяч живых, печатающихся стихотворцев; есть веб-сайт, где выставлен на продажу миллион новых книг, и есть веб-сайт с четырьмя миллионами старых книг, которые уже не допечатываются; картинных галерей, танцевальных и музыкальных заведений в любом большом городе стало столько, что хочется сидеть дома и смотреть в пустоту.
Для искусства это означает, что сейчас почти невозможно оказать какое-либо влияние. Первое издание «Бесплодной земли» Элиота вышло тиражом всего пятьсот экземпляров, но эта вещь преобразовала поэзию на многих языках и была известна всем читателям современной поэзии, вызывая у одних восхищение, у других отторжение. Теперь подобное непредставимо: последней книгой, мгновенно подействовавшей на литературу как таковую в международном масштабе, был роман «Сто лет одиночества», появившийся в 1967-м году — как раз перед наступлением нынешней эпохи перенасыщения.
Сегодня человек, который сам занимается искусством, как правило, не хочет ничего больше потреблять; теперь он всего лишь высокомерно заявляет о своем праве добавить к этим джунглям и свой собственный листочек. У обычного населения то же ощущение беспомощности перед лицом перепроизводства приводит к созданию и укреплению групп, коллективного сознания, которое помогает удержать свой потребительский аппетит на приемлемом уровне. Религиозная принадлежность, в ее жестких формах, аккуратно распределяет все на свете на «позволенное» и «запретное». Приверженцы монолитной этнической самобытности могут без зазрения совести игнорировать творчество чужаков. Групповое сознание ищет убежища в новом провинциализме, в мечте об упорядоченной, сосредоточенной жизни, когда человеку заранее известно, что именно он хочет обнаруживать и знать.
А всем прочим остается только блевать и нажираться, нажираться и блевать. И это отнюдь не знаменитая рвота римлян на их пирах, представлявшая собой своего рода «потлач» — демонстрацию богатства или могущества. Нет, это виноватая рвота — рвота страдающей от булимии, ставшей настоящим символом нынешней эпохи.
Психологи обычно трактуют булимию у девушек как реакцию на чувство неполноценности («я глупая, толстая»), на стыд («у меня мало денег»), на неудачи («я ни с кем не дружу»). В преобразованном виде такие же ощущения испытывает (в условиях гиперпроизводства) почти каждый: «я потребил слишком много»; «я не в силах потреблять столько, сколько нужно»; «я все время потребляю не то»; «я слишком глуп, чтобы знать, что именно потреблять»; «я потребил слишком много не того, что следовало»; «кругом слишком много всего, так что я вообще не буду ничего потреблять». Западный человек живет с постоянным чувством вины за излишество, он теряется от избытка возможностей, он идентифицирует себя с собственным выбором (в разговорном американском есть выражение «I am a spaghetti person» — в смысле, «я люблю спагетти»), он вечно сомневается в этой идентификации, все время думает, что выбрал не то (не ту марку техники, не тот цвет стен, не тот диван, не ту женщину), тогда как вокруг столько возможностей.
Привлекательность масс-медиа всегда была основана на том, что людям показывали жизнь, которую они не ведут, но хотели бы вести, — жизнь богатую, полную страстей и приключений. И сцены рвоты, которые появляются на телеэкранах, пока мы нервно щелкаем по каналам, — это не только шокирующий эффект, с помощью которого нас хотят удержать у телевизора. Они появляются еще и потому, что мы сами хотим расчистить место, получить немного больше пространства, освободить мозги от всего полупереваренного, остановить хоть на миг непрерывный процесс потребления, снова почувствовать голод и его утоление. Мы смотрим на блюющих людей, потому что и сами не прочь все выблевать — в том числе и сами эти образы блюющих.
