Жиль ДЕЛЁЗ

txt by Антон КОРАБЛЕВ // png by 04_ // published 14/11/2012

Жиль Делёз // chewbakka.com

Жиль Делёз — алкоголик, материалист и абсолютный классик философии постмодерна, совершенно непонятный для неподготовленных читателей, либо ложно понятый ценителями крепкого слова. Неслучайно Мишель Фуко сказал, что если «ХХ век был веком Ницше, то XXI век будет веком Делёза». Тенденции, которые предвосхитил Делёз, на наших глазах выстраиваются в фундаментальные тренды, по которым конструируется реальность нового мира.

Делёз, особенно в юности, был фрейдо-марксистом, поэтому считал, что психоанализ и капитализм сделали многое для освобождения творческого потенциала человечества, но не «дожали» и свою задачу провалили, поэтому требуется сделать еще один шаг. Радикальный, окончательный и решительный. В этом и заключается смысл работ Делёза — освобождение. Тотальное и безоговорочное. То, что кажется истинным, — подозрительно. Урок книги [Анти-Эдип] таков: не становись рваным тряпьём.

Гениальные интуиции Делёза — это и «тело без органов» Арто, и «шизоанализ», и «новая поверхность», и «ризома», и огромное количество других авангардных прозрений. Одна только его ризоматическая концепция является яркой и убедительной иллюстрацией того, как мутируют представления о пространстве и времени в постмодерне. Согласно Делёзу, вся традиционная философия устроена по принципу корневища и стебля («вертикальный» образ и представление о теле), т.е. присутствует глубинное измерение — смысл («копнуть поглубже»). Ризома — это то, что никогда не растет вертикально. Это поверхность, только кожа, чистый эпидермический плащ без внутреннего содержания. В отличие от классической «корневой» модели, которую критиковал Делёз, ризома развивается исключительно в горизонтальном направлении. Она не дает корней. Или дает корни, но произвольно и не связано с вертикальной структурой, где наличествует корень и стебель.

4 ноября 1995 года Жиль Делёз покончил с собой, выбросившись из окна своей квартиры. Делёз решился убить себя раньше, чем рак, пожирающий его лёгкие. «Я посажен к кислородному аппарату, как пёс на цепь».

[эпоха]

Не сон разума порождает чудовищ, но мстительная и страдающая бессонницей рациональность.

Любая эпоха говорит все, что может сказать. Но есть ценности, которые рождаются устаревшими.

Случается, что больной говорит: о, если бы я был здоров, я сделал бы то-то и то-то – он, возможно, это и сделает – но планы его, понятия его все равно остаются планами и понятиями больного человека – всего лишь больного.

Нередко говорят, что предисловие следует читать лишь в конце. Заключение же, напротив, — в начале.

Если верно, как то утверждал ирландский епископ Беркли, что быть — значит быть воспринимаемым, возможно ли уклониться от восприятия?

Вместо того, чтобы рассматривать бытие как высшее сущее, которое, якобы, обосновывает постоянство других воспринимаемых сущих, мы должны мыслить его как Пустоту или Не-сущее, в прозрачности коего играют единичные вариации, «радужный ментальный калейдоскоп (который) себя мыслит».

Многие молодые люди сегодня требуют «основательности», они сами настаивают на стажировках и непрерывном образовании. Им еще предстоит узнать, кому они будут служить. В дисциплинарных обществах человек постоянно начинает заново (от школы — к казарме, от казармы — к заводу), тогда как в обществах контроля, напротив, ничто никогда не кончается — корпорация, образовательная система, служба в армии являются метастабильными состояниями, которые могут существовать рядом друг с другом в рамках одной и той же модуляции как универсальной системы деформации.

Закон обладает силой еще до того, как известен объект его приложения, и даже при том, что этот объект, возможно, никогда не будет познан. Именно такое неравновесие делает возможными революции. Дело вовсе не в том, что революции вызываются техническим прогрессом. Их возможность определена зазором, провоцирующим перестройку экономического и политического целого в соответствии с положением дел в тех или иных областях технического прогресса.

Человек представляет собой фигуру из песка между морским отливом и приливом.

Человек, насколько это возможно, выставляет себя господствующей формой выражения, которая притязает на то, чтобы навязать себя любой материи, тогда как в женщине, животном или молекуле всегда есть составляющая ускользания, уклоняющаяся от формализации. Стыдно быть человеком — есть ли лучший повод для письма?

Именно потому, что нам уже больше нечего скрывать, нас уже нельзя постичь. Демонтировать любовь, дабы стать способными любить. Демонтировать свою собственную самость, дабы, наконец, быть одинокими и встретить подлинного двойника на другом конце линии. Безбилетный пассажир неподвижного путешествия. Стать как все, но это как раз и есть становление только для того, кто умеет быть никем, больше быть никем.

Мы должны не судить другие существования, а чувствовать, подходят они нам или не подходят, то есть привносят ли они в нас какие-нибудь силы или же отбрасывают нас к бедам войны, скудости сновидения, твердости организации.

Художник не только пациент и врач цивилизации, он также и извращенец от цивилизации.

Юмор — искусство поверхности, противопоставленное старой иронии — искусству глубины и высоты. Юмор неотделим от способности выбора.

Апокалипсис в выгодном свете выставляет притязание «бедных» и «слабых», ведь они вовсе не такие, какими кажутся, — не смиренные и несчастные, а весьма опасные люди, не имеющие иной души, кроме коллективной.

Алкоголь отнюдь не навевает мечты, он отказывает в мечтах мечтателю, он действует как чистый разум, убеждающий нас, что жизнь — это маскарад, общество — джунгли и в жизни нет места надежде. Алкоголь суть сразу и любовь и утрата любви, и деньги и безденежье, и родина, и ее потеря.

Дерево зеленеет — разве это, в конце концов, не смысл цвета дерева, и разве дерево деревенеет — не его всеобщее значение?

В целом здравый смысл — нечто пережигающее и пищеварительное, нечто агрикультурное, неотделимое от аграрных проблем и от жизни среднего класса, разные части которого, как считают, уравновешивают и регулируют друг друга.

Мясо — общая зона человека и животного, их зона неразличения. Мясо — это такое состояние тела, когда плоть и кости не структурно сочетаются, а локально соседствуют. Живописец — мясник, но его скотобойня подобна церкви, с мясной тушей вместо Распятого.

Любовь к сыру – это как разновидность каннибализма, просто ужас.

Что серьезнее: говорить о еде или есть слова?.. Если вы говорите про еду, то как уклониться от беседы с тем, кто предназначен вам в пищу?

Меня могли бы спросить, из чего бы состояла моя наилучшая трапеза, что доставило бы мне огромнейшее удовольствие. Я, на самом деле, всегда возвращаюсь к трём вещам, потому что это то, что мне всегда казалось прекрасным, но по правде эти вещи отвратительны: язык, мозги, костный мозг. Наверное… Это всё довольно питательно. Значит, есть это… Я нашёл несколько ресторанов в Париже, где подают костный мозг и после них не могу есть ничего другого. Они готовят такие маленькие кубики из мозга, просто изумительные… Мозги, ещё язык… Если попытаться соотнести это с тем, что мы уже обсуждали, это своего рода троица, можно сказать, хотя это всё, пожалуй, слишком анекдотично, можно сказать, что мозги – это Бог, что это Отец; Сын – это костный мозг, ведь он связан с позвоночником, мелкими позвонками. Итак, Бог – это череп; позвоночник – это Сын, значит, костный мозг – это Иисус, а язык – это Святой Дух, который представляет собой саму силу языка. Или, можно и так, но здесь я не уверен… Мозг – это концепт. Костный мозг – это аффект, а язык – это перцепт. Не стоит спрашивать меня, почему, я понимаю, что эти троицы очень… Да, вот так… Так что таково было бы моё идеальное меню.

[язык]

Язык либо дан весь целиком, либо его нет вообще… Всесилие языка состоит в том, чтобы говорить о словах. Именно языку надлежит одновременно и устанавливать пределы, и преступать их.

Биологи, к примеру, указывают, что развитие тела осуществляется скачками и рывками: утолщению конечности предзадано быть лапой еще до того, как оно определяется в качестве правой лапы, и так далее. Можно сказать, что тело животного «колеблется», или что оно проходит через дилеммы. И рассуждение тоже продвигается рывками, колеблется и разветвляется на каждом уровне. Тело — это дизъюнктивный силлогизм, язык же — начало пути к различению.

Литература начинается, согласно Лоуренсу, со смертью дикобраза, согласно Кафке — со смертью крота: «наши бедные красные лапки, вытянутые с какой-то нежной жалостью». Пишут для умирающих телят, как говорил Мориц. Языку надлежит добраться до женских, животных, молекулярных уверток, и всякая увертка — это смертельное становление.

Очевидно, что смысл не может заключаться в том, что делает предложение истинным или ложным. Смысл пребывает в верованиях (или желаниях) того, кто выражает себя. «Когда я беру слово, — говорит Шалтай-Болтай, — оно означает то, что я хочу, не больше и не меньше… Вопрос в том, кто из нас здесь хозяин — вот и все!»

Нам казалось, что мы на последнем рубеже литературных поисков, в точке высочайшего изобретательства языков и слов, а мы уже — в раздорах конвульсивной жизни, в ночи патологического творчества, изменяющего тела.

С неврозами не пишут. Писатель как таковой — не больной, а скорее врач — врач самому себе и всему миру. Мир — это совокупность симптомов той болезни, что неотличима от человека. Литература, стало быть, является здоровым делом.

Либо ничего не говорить, либо поглощать, то есть съедать сказанные кем-то слова. Как выразился Хрисипп: «Ты говоришь «телега». Стало быть, телега проходит через твой рот». Даже если это Идея телеги, то легче от этого не становится.

В чем замысел Дефо? Что станет с одиноким человеком, человеком без Другого на необитаемом острове? Проблема была поставлена плохо. Ибо вместо того, чтобы возвращать бесполого Робинзона к истокам, воспроизводящим экономический мир, аналогичный, архетипичный нашему, нужно было повести снабженного полом Робинзона к цели совершенно отличной и отходящей от нашей, в фантастический мир, сам по себе уже от нашего отклонившийся.

[сексуальность]

Сексуальность — единственный фантастический принцип, способный заставить мир отклониться от строго экономического порядка, предписанного ему изначально.

Любовь — это не просто когда двое становятся одним или двумя, но когда они становятся сотнями тысяч.

Чтобы сойти с ума, нужны двое. С ума сходят всегда на пару.

Моя любовь — освоение дистанции, долгое путешествие, утверждающее мою ненависть к близкому мне человеку, но в ином мире и с иной индивидуальностью.

На страсти мужчины основано могущество женщины, и она отлично умеет воспользоваться этим, если мужчина оказывается недостаточно предусмотрительным. Перед ним один только выбор — быть либо тираном, либо рабом. Стоит ему поддаться чувству на миг — и голова его уже окажется под ярмом, и он тотчас почувствует на себе кнут.

Сексуальность существует только как аллюзия, как пот или пыль, указывающие путь, пройденный языком, и которые язык продолжает стряхивать и стирать с себя как крайне тягостные воспоминания детства.

[философия]

Философы – это существа, прошедшие через смерть, возродившиеся после неё, и устремлённые к другой смерти, хотя, возможно, той же самой.

Философ создает, он не отражает. На вопрос «в чем польза философии?» должен следовать ответ: а кто еще заинтересован в выработке образа свободного человека, в обличении всяческих сил, которым нужны миф и смятенный дух для того, чтобы утвердить свою власть?

История философии – от сократиков до гегельянцев – оказывается историей долгого подчинения человека, а так же историей доводов, которые человек изобретал, чтобы оправдать свое подчинение.

Мы ничему не учимся у того, кто говорит: «делай, как я». Единственными нашими учителями являются те, кто говорят «делай со мной».

Проблема не в том, чтобы перейти через границы разума, а в том, чтобы остаться победителем, пересекая границу неразумия.

Диалектика есть не что иное, как искусство примирения отчужденных свойств явления. Но если свойства сами по себе выражают лишь ослабленную жизнь и изуродованную мысль – зачем тогда их примирять, зачем быть действующим лицом мысли и жизни?

Полное тело без органов непродуктивно, стерильно, непорождено, непотребляемо. Бесформенное и бесструктурное, оно было обнаружено на своем месте Антоненом Арто. Инстинкт смерти – вот его название, а смерть может быть смоделирована. Но желание желает также этого, смерти, потому что полное тело смерти является его неподвижным двигателем, как оно желает жизни, потому что органы жизни представляют собой его working machine.

В начале была шизофрения: досократическая философия — это собственно философская шизофрения, абсолютная глубина, вскрытая в телах и в мысли. Поэтому Гёльдерлин пришел к открытию Эмпедокла раньше Ницше. В знаменитом чередовании [мировых циклов] Эмпедокла, в неразрывности ненависти и любви мы сталкиваемся, с одной стороны, с телом ненависти, с расчлененным телом-решетом: «головы без шей, руки без плеч, глаза без лица»; а с другой видим великолепное тело без органов: «отлитое из одного куска», без членов, без голоса и без пола. Так Дионис обращает к нам свои два лица — вскрытое, изорванное тело и бесстрастную голову без органов: Дионис расчлененный, но и Дионис непроницаемый.

Стоит ли без конца говорить о ране Баске, об алкоголизме Фицджеральда и Лоури, о сумасшествии Ницше и Арто, оставаясь при этом на берегу? Не пора ли стать наконец профессионалами в этих областях? Неужели нам под силу лишь пожелать, чтобы упавший расшибся не слишком сильно? Неужто на нашу долю выпало лишь составление сборников да выпуск тематических номеров журнала? Или же нам следует кратчайшим путем познать самих себя: быть немножко алкоголиком, немножко сумасшедшим, немножко самоубийцей, немножко партизаном-террористом — так, чтобы продолжить трещину, хотя и не настолько, чтобы непоправимо углубить ее?

[психоанализ]

Феликс Гваттари дал замечательное определение шизоанализу в его противоположности психоанализу: «Оговорки, оплошности, симптомы подобны птицам, что стучат клювами в окно. Речь не о том, чтобы их интерпретировать. Речь о том, чтобы повторить их траекторию и посмотреть, могут ли они стать указателями для новых точек отсчета, отправляясь от которых можно было бы изменить ситуацию».

Психоанализ — это как русская революция, неизвестно, когда что-то пошло не так. Всегда нужно возвращаться назад, отступая все дальше и дальше. С какого момента — с американцев? С первой «Международной ассоциации»? С «Секретного комитета»? С первых разрывов, которые отмечают как отречения Фрейда, так и предательство тех, кто работал с ним? С самого Фрейда, то есть с «открытия» Эдипа? Эдип — это идеалистический поворот. Однако, нельзя сказать, что психоанализ погрузился в полное неведение желающего производства. Фундаментальные понятия экономии желания, работы и инвестирования сохраняют свою значимость, но будучи подчиненными формами выражающегося бессознательного, а не формами производящего бессознательного… где психоаналитик стал лакеем Эдипа, великого агента антипроизводства в желании.

«Эдиповская» теория — это одна из тех вещей, которая становится всё более опасной по мере того, как всё меньше людей верят в неё; тогда появляются полицейские, чтобы заменить архиереев.

В психоанализе имеется один-единственный недостаток: все злоключения психоза он сводит к старой песне, вечное папа-мама, которая то исполняется психологическими персонажами, то возводится до символических функций.

[Бог]

Бог создал человека по своему образу и подобию. Согрешив, человек утратил подобие, но сохранил образ. Мы превратились в симулякр. Мы отказались от нравственного существования в пользу существования эстетического.

Наша вера в бога покоится на симулякрах, которые танцуют, жестикулируют и накликают на нас угрозу вечного наказания — короче, представляют бесконечное.

Осуществилось пророчество Ницше о связи между Богом и грамматикой… Ницше хотел, чтобы мы перешли к серьезным вещам. Он дает двенадцать или тринадцать версий смерти Бога, чтобы положить им конец и чтобы об этом больше не говорили — то есть, чтобы сделать само это событие комичным. И он объясняет, что это событие не имеет ровным счетом никакого значения, что оно на самом деле интересует только последнего римского папу: мертвый Бог или не мертвый, мертвый отец или не мертвый — все это одно и то же, поскольку продолжается то же самое подавление и вытеснение; в одном случае — во имя Бога или живого отца, в другом — во имя человека или мертвого интериоризированного отца. Ницше говорит, что важна не сама новость о том, что Бог мертв, а время, которое ей понадобится, чтобы принести плоды. Плоды новости — это не следствия смерти Бога, это другая новость: смерть Бога не имеет никаких последствий. Иными словами, новость о том, что Бог и отец никогда не существовали (даже тогда, давным-давно, в стародавние времена палеолита). Убит был мертвец, всегда бывший мертвым.

Действующие боги — такой же миф религии, как и судьба — миф ложной физики, а Бытие, Единое и Целое, — миф ложной философии, которая вся пропитана теологией… Именно наша эпоха открыла теологию. Более нет нужды верить в Бога. Теология теперь — наука о несуществующих сущностях, тот способ, каким эти сущности божественное или антибожественное, Христос или Антихрист, — оживляют язык и создают для него это великолепное тело [для чистого разума], разделяющееся в дизъюнкциях.

Теологический фантазм составлен из симулякров, которые спонтанно пересекаются в небесах, формируя необъятные образы за облаками — высокие горы и фигуры исполинов.

Христос — самый нежный, самый любвеобильный из декадентов, своего рода Будда, который освобождал нас от гнета священников и от всякой идеи греха, наказания, воздаяния, суждения, смерти и того, что после смерти; и этот человек благой вести обрел двойника в лице черного святого Павла, который удерживал Христа на кресте, непрестанно возвращал его туда, воскрешал, делал упор на вечной жизни, изобретал тип священника, который был пострашнее прежних со «своей техникой священнической тирании, техникой сбивания в стадо: с верой в бессмертие, то есть доктриной осуждения».

АЛФАВИТ ЖИЛЯ ДЕЛЁЗА ✈