Жан-Люк Нанси — типичный продукт французской мысли: немного психоанализа, щепотка праха Гегеля, мощей Канта, костей Декарта и пыльцы Дерриды. Такая смесь может вызвать самый настоящий интеллектуальный запор, но чтобы стать культовым персонажем в постсовременной философии нужно писать много и неясно. И это вполне удалось Нанси. Но это не значит, что такой дискурс не сочится православием и болью бездуховности.

Тело — образ, преподнесенный в дар другим телам, целый corpus образов, протянувшихся от тела к телу, цвета, локальные тени, кусочки, частицы, ареолы, полулуночки, ногти, волоски, сухожилия, черепа, ребра, тазы, животы, протоки, пена, слезы, зубы, слюни, щели, массы, языки, пот, жидкости, вены, горести и радости, и я, и ты.

Где находятся тела? Тела, прежде всего, в труде. Тела наказаны трудом. Прежде всего, они едут на работу, возвращаются с работы, ожидают отпуска, берут его и быстро из него выходят, трудятся, воплощаются в товар, сами по себе товар, рабочая сила, капитал — ненакопляемый, продажный, истощаемый — на рынке капитала накопленного, накопляющего.

Говоря «мы» о всяком существующем, то есть о каждом существующем, обо всех существующих поочередно, каждый раз в единственном числе их сущностной множественности. Для всех, на их месте, в их имени — включая тех, кто, возможно, не имеет имени — язык говорит для всех и обо всех, он говорит все, что в нем есть от мира, природы, истории и человека, и он также говорит для них как бы от них самих, чтобы вести того, кто говорит, того, посредством кого язык приходит и проходит («человека») к этой целокупности существующего, которое не говорит, но тем не менее существует — камень, рыба, волокно, тесто и расселина, кирпич и вздох.

Если что-то и случается с письмом, то это есть не что иное, как касание. Точнее: касание тела (или, скорее, того или иного неповторимого тела), осуществленное бестелесностью «смысла». Точнее: касание тела (или, скорее, того или иного неповторимого тела), осуществленное бестелесностью «смысла».

«Исписанные тела» — с надрезами, рисунком, татуировкой, рубцами — это тела драгоценные, оберегаемые, хранимые как коды, чьими достославными следами они выступают: но, в конце концов, это не современное тело, не то тело, что мы отбросили, вот здесь, прямо перед собой, и что приходит к нам, нагое, всего лишь нагое, заранее являясь выписыванием всякого письма.

На протяжении всей своей жизни тело — это также мертвое тело, тело мертвеца, того мертвеца, каким я являюсь при жизни. Мертвый или живой, ни мертвый, ни живой — я есть разомкнутость, могила или рот, одно в другом.

Письмо — это мысль, обращенная, отправленная в адрес тела, то есть того, что ее обособляет, отстраняет, делает ее странной.

Другой — это тело, потому что только тело и есть другой. У него такой-то нос, цвет кожи, родинка, рост, ямочка, покалывание в сердце. Он столько-то весит. От него исходит такой-то запах. Почему это тело таково, почему у него именно эти признаки, а не какие-то другие? Потому что тело и есть другой.

То, что на подходе, не имеет ничего общего с тем, на что претендует слабый дискурс подобия и представления (мир видимостей, симулякров, фантазмов, лишенных плоти и присутствия). Этот слабый дискурс — не что иное, как христианский дискурс пресуществления, попросту освобожденный от субстанции (и, разумеется, от христианства). Гиблый дискурс: тела уже начали попирать его ногами. Прежде всего, это, наверное, не иначе, как и не более чем вот что: на подходе то, что нам показывают образы. Миллиарды наших образов нам показывают миллиарды тел — так, как тела никогда не показывались раньше. Толпы, скопления, стычки, пачки, колонны, сборища, кишение, армии, банды, бегство врассыпную, паника, ступени, процессии, столкновения, избиения, бойни, общности, рассеивание, переполнение, половодье тел, всегда образующих разом компактные массы и блуждающие распыления, тел, всегда собранных вместе (на улицах, в ансамблях, мегаполисах, пригородах, местах транзита, надзора, торговли, заботы, забвения) и всегда отданных во власть стохастической путаницы все тех же мест, структурирующего их движения непрерывного всеобщего отхода.

«Мысль» о теле, следуя своей этимологии или помимо нее, должна быть настоящим грузом, тяжестью, давлением.

Мир есть рассвет тел: в этом весь его смысл, включая самый потаенный. Только этот смысл — это верный смысл. Пока есть некое тело, есть рассвет и больше ничего — ни звезд, ни факелов. И всякий раз имеется, имеет место собственный рассвет какого-нибудь тела, этого конкретного тела в каком-то виде.

«Бог умер» означает: у Бога больше нет тела. Мир больше не является ни опространствованием Бога, ни опространствованием в Боге — он становится миром тел. Мир иной распадается как тело Смерти, как Воплощенная Смерть: гниение, при котором гибнет пространство, чистое сжатие, размельчение, растворение тела в пленительной невыразимости, кишащей тем, что не имеет имени ни в одном языке, — той запредельностью трупа, в чем Тертуллиан, Боссюэ и сколькие еще другие заставляют усматривать исход мира. Безымянный Бог исчезает вместе с тем, для чего не существует имени: он умирает в нем, оказывается мертвым, или Воплощенной Смертью, то есть вообще не телом. Возможно, что вместе с телом Бога исчезли и все вхождения всех тел, все идеи, образы, истины, интерпретации тела — и что на нашу долю достался лишь анатомический, биологический и механический корпус.

Мир тела сдавленного, лихорадочного, подверженного перебоям, заполоненного, заполоняющего самого себя своей же близостью, когда все тела находятся в невероятной тесноте, кишащей микробами, загрязнениями, недостатком сыворотки, избытком жиров, треском нервов, — тучные, тощие, раздутые, изборожденные паразитами, перемазанные кремами, пылающие, светящиеся, напичканные токсинами, теряющие свои вещества, воды, теряющие — в газах — сами себя в омерзении войны и голода, ядерной инфекции и вирусного облучения.