Несмотря на то, что книги Маршалла Маклюэна написаны сложным стилем — одновременно загадочным, и переполненным литературными и историческими аллюзиями — скрытые в них революционные идеи сделали Маклюэна одним из самых продаваемых авторов. Несмотря на его витиеватый синтаксис, вульгарные метафоры и шутливые речевые обороты, основная теория Маклюэна относительно проста.

Маклюэн утверждает, что все медиа — по своей природе и вне зависимости от сообщения, которое они транслируют, — оказывают необратимое влияние на человека и общество. Доисторический, или племенной человек существовал в гармоничном балансе всех чувств, воспринимая мир непосредственно через слух, обоняние, осязание, зрение и вкус. Однако технологические изобретения являют собой расширение человеческих возможностей, которые изменяют баланс различных чувств, и эти изменения, в свою очередь, неумолимо реформируют общество, создавшее данную технологию. По мнению Маклюэна, в истории было три основных технологических инновации: изобретение фонетического алфавита, который нарушил сбалансированную и гармоничную систему чувств племенного человека, дав “привилегии” глазу; создание печатного станка в XVI веке, ускорившее данный процесс; и изобретение телеграфа в 1844, предвосхитившее электронную революцию, вернувшую человека в племенное, первобытное состояние, восстановившее баланс его системы чувств.

Интервью Маклюэна для PLAYBOY в 1969 году – дерзкая выжимка не только из оригинальной теории Маклюэна о человеческом прогрессе и социальных институтах, но и из его почти неизменно запутанного стиля, описанного писателем Джорджем Эллиотом как “сознательно антилогичный, окольный, многословный, неадекватный, афористичный и неистовый”, и, даже менее снисходительно, – критиком Кристофером Риксом как “вязкий туман, сквозь который виднеются неясные метафоры”.

— Перефразируя известное одностишие Генри Гибсона из шоу «Смейтесь с Роуэном и Мартином», – «Маршалл Маклюэн, что вы делаете?»

Я вот иногда думаю. Я же занимаюсь исследованиями. И никогда не знаю, куда они меня приведут. Весь мой труд посвящён прагматичной цели — понять суть технологического прогресса и его социальные и духовные последствия. Но мои книги отображают скорее процесс исследования, а не готовый результат; я стараюсь использовать факты для зондирования почвы, как инструмент провоцирования просветления, как способы распознавания, а не традиционно и безлично, как классификаторы, обозначающие принадлежность фрагментов информации к той или иной категории. Я хочу создать карту новых земель, а не схему старых достопримечательностей.

И я никогда не пытался выдавать свои исследования за новоявленную правду. Я в вечном поиске, у меня нет никаких устоявшихся точек зрения, нет приверженности той или иной теории — будь то моей собственной или чьей-то ещё. Собственно, я готов отказаться от любого высказывания, которое сам делал по тому или иному поводу, если ему не нашлось подтверждений или если я обнаружу, что эти высказывания не работают на пользу понимания проблемы. Лучшая часть моей работы по исследованию медиа похожа на труд взломщика сейфов. Я не знаю, что меня ждёт там, внутри. Может быть, ничего. Но я сажусь и начинаю работать. Хватаюсь, прислушиваюсь, пробую, принимаю или отметаю результат; подбираю различные комбинации — пока тумблеры не поддадутся, и дверца не откроется.

— Но это ведь очень непоследовательная методология, разве она не чревата ошибками? Или, как выразились бы ваши постоянные критики, — не слишком ли она эксцентрична?

Подход к изучению окружающего мира должен быть достаточно гибким и адаптивным, чтобы он мог объять саму матрицу окружающего мира, которая находится в постоянном движении. Я считаю себя учёным-универсалом, а не узким специалистом, который вцепился в крохотный клочок науки, объявил его своим интеллектуальным угодьем и не видит ничего другого вокруг. Моя работа, по сути – глубокий анализ – обычная практика для большинства современных дисциплин от психиатрии до металлургии и структурного анализа. Эффективное изучение средств массовой коммуникации занимается не только содержанием, но и самими средствами, а также культурным контекстом, в котором эти средства оперируют. Чтобы обнаружить принципы действия и главные силовые линии какого-либо феномена, необходимо наблюдать его со стороны. В моих исследованиях нет ничего радикального или сенсационного, просто почему-то до меня никому не приходило в голову этим заняться. За последние 3500 лет существования западной цивилизации влияние средств массовой информации — будь то речь, письмо, печать, фотография, радиовещание или телевидение, — систематически недооценивалось исследователями социума. Даже в наше время электронной революции учёные не проявляют намерения к пересмотрению этой по-страусиному невежественной точки зрения.

— Почему?

Потому что все средства массовой коммуникации — от фонетического алфавита до компьютера — это усилители человеческих возможностей, которые причиняют глубокие и длительные изменения в мире, окружающем человека. Эти усилители акцентируют что-то существующее, интенсифицируют функции различных органов, чувств или навыков. И каждый раз, когда человек пользуется такими усилителями, центральная нервная система как будто вызывает своеобразное онемение задействованной зоны в целях самозащиты, не допуская осознания происходящего. Этот процесс сродни тому, что происходит с телом в результате шока или в условиях сильного стресса, а с умом — в результате того, что Фрейд назвал вытеснением. Я называю эту своеобразную разновидность самогипноза «Нарциссическим наркозом» — синдром, при котором человек не замечает психогенных и социальных последствий новых технологий в той же мере, в какой рыба не замечает воды, в которой плавает. В результате происходит вот что: в момент, когда новое, созданное средствами массовой коммуникации, мироустройство становится всеобъемлющим и меняет наш сенсорный баланс, оно также становится для нас невидимым.

Эта проблема актуальна сегодня вдвойне, потому что человек обязан — хотя бы из соображений собственного выживания — осознать, что с ним происходит, каким бы болезненным ни было такое осознание. То, что люди до сих пор не поняли этого в нынешний век электроники, превратило его в эпоху постоянных тревог, а тревоги тут же вызвали к жизни своих двойников — анемию и апатию. Однако, невзирая на человеческие механизмы самозащиты, результирующее поле, созданное электронными средствами, заставляет нас — я бы даже сказал, вынуждает — сделать рывок в направлении осознания бессознательного, чтобы понять, что любая технология — всего лишь дополнение к тому, чем мы являемся сами по себе. Впервые в истории глобальные перемены могут происходить с достаточной скоростью, чтобы такое понимание стало возможным для всего общества в целом. Раньше провозвестниками такого рода просветления были первым делом творцы, у которых была сила — а также смелость — провидца, чтобы слышать истинный язык внешнего мира и связывать его с миром внутренним.

— Почему так выходит, что подобного рода связи и тенденции их развития очевиднее творцам, а не учёным?

Потому что неотъемлемая часть творческого вдохновения — постоянная интуитивная настроенность на малейшие перемены в окружающем мире. Именно творцы во все времена первыми замечали изменения, происходившие с человеком в результате появления новых средств познания; именно они знали, что будущее начинается сейчас и старались подготовить для него стезю через творчество. Однако большинство людей — от водителей грузовиков до образованных брахманов — по-прежнему пребывают в блаженном неведении того, что с ними делают средства массовой информации; они не могут этого понять, потому что их собственные возможности миропонимания замещены этими средствами; им не очевидно, что дело в самих средствах, а не в информации, которую они несут; что сами средства и есть информация — которая перерабатывает, усугубляет и преломляет все ощущения. Так называемое «содержание» этих средств не более значимо в контексте явления, чем корпус в контексте атомной бомбы. Однако возможность осознать искусственные заменители человеческого восприятия, которая раньше была присуща только творцам, сейчас доступна всем, благодаря новой электронной информационной реальности, обеспечивающей новый уровень критического восприятия для людей без этой творческой искры.

— То есть, широкая публика наконец-то начинает улавливать «невидимые» контуры этой новой реальности?

Люди начинают понимать природу новых технологий, только таких людей пока что мало, и понимание их не слишком чёткое. Большинство, как я только что сказал, по-прежнему смотрит на мир как бы через зеркало заднего вида. Я имею в виду, что из-за «невидимости» перемен в момент обновления мироустройства, люди сознают только тот уклад, который предшествовал обновлению. Иными словами, мироустройство становится всем очевидным только в момент, когда его вытесняет новое мироустройство, и мы, тем самым, всегда на один шаг отстаём от реального мира. Поскольку всякая новая технология нас оглушает, мы становимся более чуткими к технологии, которая ей предшествовала — формулируя её через творчество или через привязанность к приметам и атмосфере, её характеризующим, как вышло, например, с джазом, и как сейчас получается с отбросами механизированного бытия, которые мы видим в поп-арте.

Настоящее всегда невидимо, потому что слишком сильно бьёт по всем органам восприятия. Следовательно, все — кроме творцов, которые постоянно вовлечены в реальность — существуют в дне вчерашнем. В нашу электронную эпоху программного обеспечения на все случаи жизни, мгновенного обмена информацией, мы по-прежнему застряли в эпохе механизмов. А в самый расцвет той прошлой эпохи механики люди жили предшествовавшими ей «пасторальными» ценностями. Весь Ренессанс, всё Средневековье — смотрели в сторону Рима; Рим смотрел в сторону Греции; Греция смотрела в сторону догомеровского примитивного прошлого. Мы ставим с ног на голову старый закон просвещения: вместо того, чтобы двигаться от известного к неизвестному, мы движемся от неизвестного к известному — именно так работает наш механизм самозащиты, как только прогресс в очередной раз бьёт по нашим органам восприятия.

— Но если этот механизм самозащиты избавляет психику человека от болезненности, связанной с постоянным развитием его нервной системы в сторону обострения восприятия, которое происходит из-за средств массовой информации, — почему вы стремитесь этот механизм отменить и заставить людей воспринимать перемены в мироустройстве?

Раньше влияние медиа распространялось более постепенно, что в известной мере смягчало восприятие. Сегодня же, в электронный век непрерывной коммуникации, наше выживание — или, как минимум, комфортное существование и счастье — зависят от умения понимать природу окружающего мироустройства. Это умение необходимо, поскольку изменения теперь происходят не так, как в прежние времена: электрические медиа обеспечивают практически непрерывную метаморфозу культуры, ценностей и мировоззрений. Это постоянное превращение настоящего в следующее — причина страданий и потери идентификации, которые возможно компенсировать только через осознание динамики происходящего. Если мы понимаем революционные перемены, происходящие благодаря медиа, мы можем предвосхищать и управлять ими. Если же мы будем упорствовать в добровольном поддержании нашего подсознания в трансе, то мы останемся его рабами.

Благодаря потрясающей скорости движения информации в наши дни, у нас есть возможность прогнозировать, предсказывать и влиять на внешние силы, формирующие действительность, и таким образом снова стать хозяевами своей судьбы. Новейшие возможности человеческого восприятия и то, как они формируют внешний мир — это главные проявления процесса эволюции. А мы всё никак не избавимся от иллюзии, что главное — как использовать то или иное средство, а не то, что оно делает и как влияет на нас. Держимся за эту установку, превращаясь в зомби технологической эпохи. Я стал отслеживать и анализировать влияние медиа на человека с начала и до наших времён именно с целью очнуться от этого нарциссического транса.

— Можете рассказать нам историю развития медиа с начала, но вкратце?

Довольно трудно подобрать краткое изложение, которое вписалось бы в формат такого интервью, но я попробую перечислить основные медиа-прорывы. При этом хочу напомнить, что моя трактовка термина «медиа» очень пространна; она подразумевает вообще любую технологию, усиливающую человеческое восприятие и возможности человеческого тела — это может быть что угодно, от одежды до компьютеров. И ещё один ключевой момент, о котором я хочу напомнить — общество всегда формируется непосредственно природой медиа, используемых людьми, а не их содержанием. Любой технологии присущ мидасов эффект: как только в обществе возникает усиление какого-либо явления, всё остальное мироустройство тут же начинает меняться, чтобы встроить в себя эту новинку. Как только в обществе появляется новая технология, она тут же меняет всю структуру этого общества. Следовательно, новая технология — революционный по своей натуре ингредиент. Мы можем убедиться в этом, наблюдая, как развиваются электрические медиа. Мы видели это много тысяч лет назад, когда изобрели фонетический алфавит, который в то время был такой же далеко идущей новинкой, имевшей огромные последствия для человечества.

— Какие ещё были новинки?

До изобретения фонетического алфавита человек жил в мире, где все его чувства находились в балансе и реагировали синхронно; это был замкнутый мир глубокого племенного резонанса, в котором была культура устной передачи информации, целиком построенная на преимущественно звуковом восприятии жизни. Слух, в отличие от равнодушного и непредвзятого зрения, гиперэстетичен и сложен, он вносит свой вклад в тесную паутину внутриплеменного родства и взаимных зависимостей, в которой члены группы гармонично сосуществовали. Основным средством общения была речь, и ни один человек не знал ощутимо больше или меньше, чем все остальные — следовательно, в таком обществе не было индивидуализма и специализации, на которых зиждется современная западная «цивилизация». Даже племенные сообщества наших дней не могут понять концепцию «личного» или идею «независимого» человека. Племена, связанные речевой культурой, реагировали и действовали одновременно. Способность действовать без реакции, без вовлечённости, — это свойство «отдельного», оторванного от общества, грамотного человека. Вот ещё одна ключевая характеристика, отличающая человека племенного общества от его грамотных потомков: он жил в акустическом пространстве, благодаря чему совершенно иначе воспринимал пространственно-временные связи.

— Что вы подразумеваете под «акустическим пространством»?

То, что у пространства, мыслимого теми людьми, не было ни середины, ни краёв, в отличие от пространства зримого, к которому мы привычны благодаря интенсификации нашего зрения. Акустическое пространство — органично и интегрально, ощущаемо всеми органами чувств одновременно, в то время как «рациональное» или зримое пространство — однообразно, последовательно и непрерывно, и создаёт замкнутый мир, в котором нет и толики богатого резонанса племенного мира. Наше западное восприятие пространства и времени родилось в момент открытия фонетического письма, как и вся наша западная цивилизация в целом. Человек племенного мира жил сложной, калейдоскопичной жизнью благодаря своему слуху, который, в отличие от зрения, не может фокусироваться и является скорее синестетическим, нежели аналитическим и линейным. Речь — это выражение всех чувств сразу; звуковое поле — синхронно, визуальное — последовательно. Уклад жизни неграмотных людей был однозначным, синхронным и дискретным, и вместе с этим — гораздо более богатым, чем жизнь грамотных людей. Пока люди полагались на устное слово как на источник информации, они были вынуждены жить племенем, чтобы иметь доступ к информации. Кроме того, поскольку устное слово более эмоционально окрашено, нежели написанное, — благодаря интонированию, передающему злость, радость, скорбь, страх, — то племенной человек был более спонтанен и подвержен страстям. Полагавшийся на аудиальное восприятие мира он приобщался к коллективному бессознательному и жил в самодостаточном магическом мире, богатом мифами и ритуалами, с непререкаемыми ценностями. Грамотный человек, живущий в зрительном пространстве, создаёт вокруг себя разрозненный мир, разбитый на фрагменты, формулировки, индивидуализм, логику и специфику.

— Значит, именно появление фонетической грамоты дало такой глобальный толчок к смене ценностей от племенной вовлечённости в общину к «цивилизованной» разобщённости?

Да, именно. Любая культура состоит из последовательности сенсорных ощущений: осязание, вкус, слух и обоняние были развиты до значительно большей степени, чем зрение. И в этот мир попала бомба фонетического алфавита, которая поставила зрение на вершину сенсорной иерархии. Обучение грамоте вырвало человека из племени, вставило ему вместо уха глаз и заменило его чувство целостности, завязанное на коммунальных взаимодействиях внутри племени, на линейные зрительные ценности и фрагментированное сознание. Фонетический алфавит как продолжение и усугубление зрительной функции значительно обесценил роль слуха, осязания, вкуса и обоняния, проникая в дискретную культуру племенного человека и облекая её живую гармонию и сложную синестезию в однообразную, соединённую и визуальную форму, до сих пор кажущуюся нам нормой «рационального» мировосприятия. Человек цельный превратился в человека фрагментированного; алфавит разбил заколдованный круг и резонирующую магию племенного мироздания, взрывая племя и превращая его в собрание обеднённых, разрозненных «индивидуумов» — человеческих единиц, функционирующих в мире линейного времени и евклидова пространства.

— Однако грамотность существовала в древнем мире и до изобретения фонетического алфавита. Почему в то время она не разбила племенное мироустройство?

Фонетический алфавит не изменил и не усугубил человеческие характеристики только тем, что дал нам возможность читать. Вы правильно говорите — племенная культура умела сосуществовать с письменностью на протяжении тысячелетий. Но фонетический алфавит радикальным образом отличался от прежних и более насыщенных иероглифических и идеограммных культур. Письменность древнеегипетской, вавилонской, майянской и китайской культур была продолжением сенсорных возможностей в том смысле, что являла собой графическое выражение реальности; в каждой из них было огромное количество знаков для обозначения всего многообразия информации, существовавшей в тогдашних обществах. Это не то же самое, что фонетическое письмо, которое использует семантически бессмысленные буквы для обозначения семантически бессмысленных звуков и при этом способно, при помощи горстки значков передать все смыслы и все языки. Это достижение потребовало отделить визуальное и аудиальное от семантического и смыслового, чтобы визуально передать звук речи, образуя барьер между человеком и вещественным миром и создавая дуализм зримого и слышимого. Это вырывает зрительную функцию из устойчивой взаимосвязи с другими сенсорными ощущениями, приводя к отрицанию сознанием важных составляющих нашего сенсорного мировосприятия и, как результат, — вызывая атрофию подсознания. Сенсорный баланс, или гештальтная взаимосвязь сенсорных ощущений, — вкупе с психической и социальной гармонией — были разрушены, а зрительная функция оказалась избыточно развита. Ни одна другая письменность не приводила к таким последствиям.

— Почему вы так уверены, что всё это произошло исключительно из-за фонетической грамоты? Равно как в том, что всё действительно именно так произошло?

Не нужно отправляться на 3000 или 4000 лет назад во времени, чтобы увидеть, как этот процесс работает. В современной Африке достаточно обучить одно поколение членов племени грамоте, чтобы люди отделились от племенного мировосприятия и существования. Когда племенной человек осваивает фонетическую грамоту, у него появляется более совершенное интеллектуальное восприятие мира и абстрактное мышление, но при этом он неминуемо теряет большую часть своего чувства семейственности и общности с родным окружением. Именно такое разделение на зрение, звук и значение имеет глубокий психологический эффект — у человека обедняется воображение, он начинает страдать от неминуемой разлуки с прежней эмоциональной и сенсорной жизнью. Он начинает рассуждать линейными последовательностями, начинает сортировать информацию по классам и категориям. Поскольку знание увеличивается благодаря алфавиту, его становится возможным фиксировать и разбивать на фрагменты в соответствии с любыми характеристиками, и отсюда берутся корни деления на социальные роли, кастовость, национализм, дискриминация по уровню образования и т.п. — и в процессе этого разделения в жертву приносится сенсорная взаимосвязь, присущая племенному обществу.

— Но разве потеря племенным человеком общинных ценностей не компенсируется преимуществами в виде просвещения, понимания, культурного разнообразия?

Ваш вопрос отражает все укоренившиеся предубеждения образованного человека. Вопреки популярному взгляду на процесс «цивилизации», который Вы только что озвучили, грамота создает людей, которые намного менее сложны и отличаются от тех, кто развивался в сложной сети устного племенного общества. Люди из родовой общины, в отличие от среднего Западного человека, различались не благодаря профессиональным навыкам или внешним данным, а благодаря особенному эмоциональному фону. Внутренний мир человека общины был сложным коктейлем сложных эмоций и чувств, которые грамотные люди западного мира подавляли во имя эффективности и практицизма. Алфавит служил нейтрализации всех этих богатых отличий племенных культур, переводя их сложности в простые визуальные формы; а как вы помните, зрение — это то единственное, что позволяет нам отделиться; все остальные чувства вовлекают нас, в то время как разделение, порождённое грамотностью, выделяет и детрайбализует (tribe — племя) человека. Он отделяется от племени, как человек с превосходством зрения, разделяющий стандартизированные взгляды, привычки и отношения с другими цивилизованными людьми. Но у него также есть огромное преимущество перед другими непросвещёнными членами племени, которые сейчас, также как и в древние времена, искалечены культурным плюрализмом, уникальностью и дискретностью — ценностями, которые делают африканцев такой лёгкой добычей для европейских колониалистов, какой варвары были для греков и римлян. Только алфавитные культуры, преуспели в овладении соединёнными линейными последовательностями, как средствами социальной и психической организации, а также в разделении всех видов опыта на отдельные непрерывные единицы — другими словами — в применении этих знаний — это и стало секретом власти Западного человека над другими людьми, а также окружающей средой.

— Не хотите ли вы сказать, что появление фонетического алфавита стало не шагом вперёд, как это обычно считалось, а обернулось духовной и социальной катастрофой?

И то, и другое. Я постараюсь избежать количественных оценок в этой области, но есть много свидетельств, позволяющих предположить, что человек заплатил слишком большую цену за своё новое окружение из высоких технологий и значений. Шизофрения и лунатизм могли быть неизбежными последствиями способности писать и читать. Это метафорически значимо, я подозреваю, что в древнегреческих мифах именно Кадмус, который принёс людям алфавит, посеял зубы дракона, выросшие из земли в виде вооружённого войска. Когда зубы дракона или технологические изменения посеяны, мы пожинаем ураган насилия. Мы ясно видели подобное в классические времена, хотя это несколько сдерживалось тем, что фонетическая грамотность не одержала скорой победы над примитивными ценностями и институтами; она проникала в древнее общество в ходе постепенного, но неизбежного процесса эволюции.

— Как долго существовал родовой строй?

В изолированных районах он продержался до изобретения книгопечатания в XVI веке, ставшим чрезвычайно важным для расширения фонетической грамотности. Если фонетический алфавит ударил как бомба, то печатный станок обрушился как 100-мегатонная водородная бомба – книги начали воспроизводиться бесконечное количество раз, а всеобщая грамотность стала достижима, сделав книги портативной индивидуальной собственностью. Шрифт, прототип всех машин, обеспечил первостепенность визуального и, наконец, предрешил судьбу племенного человека. Новые медиа с линейным, однообразным, повторяемым шрифтом, воспроизводили информацию в неограниченных количествах и невероятных доселе скоростях, давая полное доминирование человеческому зрению над другими чувствами. Это трансформировало и изменило человека и его окружающую среду, психическую и социальную, став напрямую ответственным за такие разнообразные явления как национализм, реформация, появление конвейера, с его отпрыском — индустриальной революцией, появление всей концепции детерминизма, картезианских и ньютоновских концепций вселенной, перспективы в искусстве, нарративной хронологии в литературе и интроспекции внутреннего направления в психологии, усилившей тенденции к индивидуализму и специализации, возникшей за 2000 лет до фонетического алфавита. Раскол между мыслью и действием стал институцианализирован, а фрагментированный человек, отделённый алфавитом, был расчленён на мелкие кусочки. Начиная с этой точки, Западный человек стал гутенберговским человеком.

— Даже принимая идею о том, что технологические инновации порождают далеко идущие изменения в окружающей среде, многим вашим читателям остаётся непонятно, каким образом развитие печати может привести к таким, по-видимому, не связанным явлениям, как национализм и индустриализация.

Ключевое слово — «по-видимому». Посмотрите ближе на национализм и индустриализацию, и вы увидите, что причина обоих явлений — взрывное развитие печати в XVI веке. Национализм не существовал в Европе до эпохи Возрождения, в которую типографии позволили каждому грамотному человеку увидеть свой родной язык аналитически, как целостную сущность. Печатный станок, распространяя копии книг и печатных материалов по всей Европе, превратил местные диалекты в единую закрытую систему национальных языков — вариант того, что мы называем масс-медиа, породившего всю концепцию национализма.

Личность, только что гомогенизированная печатью, увидела концепцию нации как глубокий и заманчивый образ групповой судьбы и статуса. При помощи печати впервые стали возможны единообразие денег, рынков и транспорта, создававшие экономическое и политическое единство и запустившее все динамически централизующиеся энергии современного национализма. Создав скорость движения информации, недостижимую до появления печати, революция Гутенберга произвела новый тип визуально ориентированной национальной единицы, постепенно объединяющейся в коммерческой экспансии, до момента становления Европы, как сети государств.

Воспитывая непрерывность и соревновательность внутри гомогенной и соприкасающейся территории, национализм не только выковал новые нации, но и предрёк судьбу старых, коллективных, не соревновательных и дискретных средневековых гильдий вместе со структурами семейной социальной организации; печать требовала и персональной фрагментации и социального единообразия, естественным выражением которого было национальное государство. Ускорение информационных потоков, вызванное просвещённым национализмом, усилило специализацию, основанную на фонетической грамотности и воспитанную Гутенбергом, сделав ненужными такие энциклопедические фигуры как Бенвенуто Челлини — ювелир-наёмник-художник-скульптор-писатель, Ренессанс стал тем, что уничтожило человека эпохи Ренессанса.

— Почему Вам кажется, что Гутенберг заложил основы индустриальной революции?

Эти двое идут рука об руку. Вспомните, печать была первой механизацией сложного ручного труда; создав аналитическую последовательность пошагового процесса, она стала шаблоном для всей последующей механизации. Наиболее важным качеством печати является её повторяемость; это визуальное утверждение, которое может быть повторено бесконечное число раз, а повторяемость — это основа механических принципов, трансформировавших мир со времён Гутенберга. Типография, производя первый повторяемый товар, также создала и Генри Форда с первым конвейером и массовым производством. Печатный станок был прототипом всего последующего индустриального развития. Без фонетической грамотности и печатного пресса, современная индустриализация была бы невозможна. Необходимо понимать грамотность, как печатную технологию, сформировавшую не только производство и маркетинг, но и все другие сферы нашей жизни — от образования до городского планирования.

— Похоже, вы утверждаете, что практически любой аспект современной жизни является прямым следствием изобретения печатного станка Гутенбергом?

Каждый аспект западной механической культуры был сформирован печатной технологией, но современный век — это век электрических медиа, создающих окружающие среды и культуры, противоположные механическому потребительскому обществу, полученному из печати. Печать вырвала человека из его традиционной культурной матрицы, показав как свалить индивидов в одну индустриальную и национальную кучу, сохраняя до сегодняшнего дня типографический транс Запада, в то время как электронные медиа начали пробуждать нас. Галактика Гутенберга затмевается созвездием Маркони.

— Вы описали это созвездие общими словами, но чем именно являются электрические медиа, которые, по-вашему, вытеснили старые механические технологии?

Электрические медиа — это телеграф, радио, фильмы, телефон, компьютер и телевидение — все они не только усилили какую-то одну функцию, как это делали старые механические медиа, т. е. колесо — усиление ноги, одежда — кожи, фонетический алфавит — глаз, они усилили и вынесли наружу всю нашу нервную систему, трансформируя все аспекты нашего социального и психического существования. Использование электронных медиа разрушило барьер между фрагментированным человеком Гутенберга и целостным человеком, так же как фонетическая грамотность разрушила барьер между говорящим племенным человеком и визуальным человеком.

В действительности, сейчас мы можем взглянуть на 3000 лет разных степеней визуализации, атомизации и механизации, чтобы увидеть в механической эре интерлюдию между двумя великими органическими эрами культуры. Эра печати, продолжавшаяся примерно с 1500 до 1900, была погребена телеграфом, первым из новых электрических медиа, а дальнейшие похоронные ритуалы были осуществлены благодаря восприятию «искривлённого пространства» и не-евклидовой математики в ранние годы века, возродившего дискретные пространственно-временные концепции племенного человека, которые даже Шпенглер мрачно воспринимал как погребальный звон по западным ценностям просвещения. Развитие телефона, радио, кино, телевидения и компьютеров забило гвозди в гроб ещё глубже. Сегодня, телевидение наиболее значимо из всех электрических медиа – проникая почти в каждый дом в стране, оно расширяет центральную нервную систему каждого зрителя по мере своей работы по формированию всей системы чувств человека. Телевидение в первую очередь ответственно за окончание визуального доминирования, характеризующего механические технологии, хотя и все другие электрические медиа также сыграли значимые роли.

— Но не является ли телевидение визуальным медиа?

Нет, как раз наоборот, хотя идея восприятия телевидения как визуального расширения является вполне понятной ошибкой. В отличие от фильмов или фотографий, телевидение — это усиление ощущения соприкосновения, а не взгляда, а тактильность требует взаимодействия всех чувств. Секрет тактильной силы телевидения — это то, что видео изображение имеет низкую чёткость, в отличие от фотографии или кино оно не даёт детализированной информации о специфических объектах, а вовлекает зрителя в активное взаимодействие. Телеизображение — это мозаика, не только из горизонтальных линий, но и миллиона маленьких точек, из которых зритель физически может выделить лишь 50 или 60, ответственных за формирование изображения; таким образом, он постоянно заполняет нечёткие и размытые образы, вовлекая себя в глубокое взаимодействие с экраном, в течении которого ведётся постоянный творческий диалог с иконоскопом. Контуры результирующего мультяшного изображения вырисовываются в воображении зрителя, требуя серьёзного персонального участия;

зритель становится экраном, тогда как в кино он становится камерой.

Заставляя нас постоянно заполнять пробелы мозаики, иконоскоп татуирует послание прямо на нашей коже. Каждый зритель подсознательно становится художником пуантилистом, как Сера, рисуя новые формы и изображения, в то время как иконоскоп покрывает всё его тело. Так как точкой фокуса для телевизора является зритель, то телевидение приближает нас к востоку, заставляя смотреть внутрь себя. Суть просмотра телевидения — это, коротко говоря, сильное участие и низкое качество — то, что я называю «холодным» ощущением, в противовес «горячим» по своей сути медиа с высоким качеством и низким уровнем участия, таким как радио.

— Сильную путаницу в ваших теориях вызывают понятия холодных и горячих медиа. Можете ли вы дать нам краткое их определение?

В сущности, горячие медиа исключают, а холодные включают; горячие медиа требуют мало участия от зрителя, а холодные наоборот. Горячие медиа усиливают какое-то одно определённое чувство с высокой чёткостью. Высокая чёткость означает уровень заполнения данных без интенсивного участия зрителя. Фотография, например, обладает высоким разрешением, она горяча, тогда как у мультипликации низкое разрешение и она холодна, потому что грубые контуры дают зрителю очень мало визуальных данных, требуя от него самостоятельного дополнения изображения. Телефон, дающий уху относительно мало данных, холоден, так же как и речь, и то и другое требуют от слушателя значительного участия. С другой стороны, радио — это горячее медиа, потому что оно чётко и ясно обеспечивает большие объёмы информации, почти ничего не оставляя для дополнения слушателем. Таким образом, лекция — горяча, а семинар холоден; книга горяча, а беседа или совещание — холодны.

В холодных медиа, публика является активной составляющей при просмотре или прослушивании. Девушка, одетая в шёлковые чулки или очки, по определению холодна и чувственна, потому что глаз действует как заменитель руки в заполнении изображения с низкой чёткостью. Вот почему ребята обращают внимание на девушек в очках. В любом случае, подавляющее большинство наших технологий и развлечений с момента появления печати, были горячими, фрагментированными и исключающими, но в эру телевидения мы видим возвращение холодных ценностей и глубокого вовлечения публики, вызванного ими. Это, конечно же, всего лишь еще одна причина, почему медиа, а не содержание является посланием; важна сама природа телевидения, вызывающая участие зрителя, а не содержание определённого телеизображения, невидимо и неизгладимо записанного на нашей коже.

— Если даже, как вы утверждаете, медиа несёт в себе всё послание, как вы можете совершенно не брать в расчёт контент? Неужели содержание речей Гитлера по радио не оказало влияния на немцев, например?

Акцентируя внимание на том, что медиа, а не контент — это послание, я не говорю, что контент не играет роли, скорее он играет второстепенную роль. Даже если бы Гитлер передавал лекции по ботанике, какой-нибудь другой демагог начал бы использовать радио для ретрайбализации немцев, вновь зажигая тёмную, атавистическую сторону племенной культуры, создавшей европейский фашизм в 20х и 30х. Если уделять всё внимание содержанию и почти ничего носителю, мы теряем все шансы понять и повлиять на воздействие новых технологий на человека, становясь всегда ошеломлёнными и неподготовленными к революционным изменениям окружающего мира, вызванными новыми медиа. Оглушённый этими изменениями, которые он не в силах понять, человек повторяет последний отчаянный крик своего племенного предка — Тарзана, в момент его падения на землю: «Кто смазал жиром мою лиану?» Немецкий еврей, преследуемый фашистами из-за того, что его старый племенной строй столкнулся с их новым, не мог понять, почему мир перевернулся, в точности также как американцы сегодня не понимают реконфигурацию социальных и политических институтов вызванную электрическими медиа в целом и телевидением в частности.

— Как телевидение изменяет наши политические институты?

Телевидение революционизирует каждую политическую систему в западном мире. Например, оно создаёт абсолютно новый тип национального лидера – человека, больше похожего на вождя племени, а не на политика. Кастро — это хороший пример вождя, управляющего своей страной при помощи теле-диалога с участием народа; он действует через камеру, давая кубинцам ощущение того, что они вовлечены в процесс коллективного принятия решения. Искусная смесь политического образования, пропаганды и добродушного покровительства Кастро, является образцом для подражания вождям других стран. Новый политический шоу-мэн должен в буквальном и переносном смысле примерять на себя свою публику, как костюм, объединяя образ племени — как это делали Муссолини, Гитлер и Рузвельт во времена радио, а Джек Кеннеди в эру телевидения. Все эти люди были правителями племени, в масштабе, не ведомом миру прежде – лишь только потому, что овладели своими медиа.

— Какие отличия в использовании телевидения были у Кеннеди, по сравнению с его предшественниками или последователями?

Кеннеди был первым телевизионным президентом, потому что он был первым выдающимся Американским политиком, когда-либо понявшим динамику и силу телевизионного иконоскопа. Как я объяснил, телевидение, по своей сути – холодное медиа, а у Кеннеди была совместимая с ним холодность и безразличие к силе, полученные благодаря личному благосостоянию — всё это позволило ему полностью адаптироваться к телевидению. Любой политический кандидат, не обладающий такой холодностью и низкой чёткостью, позволяющей зрителю заполнить пробелы, своей собственной личностью, просто-напросто сажает себя на электрический стул перед телевизором — как это и произошло с Ричардом Никсоном во время его ужасающих дебатов с Кеннеди в кампании 1960. Никсон был чрезвычайно горяч; он представлял собой изображение высокой чёткости, благодаря своим хорошо отточенным действиям на телевидении он заработал репутацию обманщика — прозвище «Коварный Дик» следовало за ним ещё несколько лет. «Купите ли вы подержанную машину у этого человека?» спрашивала политическая анимация, и ответом было «нет», потому что он не проецировал холодную ауру отсутствия интереса и объективности, которую с такой лёгкостью источал Кеннеди.

— Взял ли Никсон у вас какие-либо уроки перед последними выборами?

Он, конечно же брал у кого-то уроки, став холодным в отличии от горячего Хамфри. Я заметил перемены в Никсоне еще в 1963, увидев его на шоу Джека Паара. Нет больше гладкого, хитрого, агрессивного Никсона 60х, его приглушили, отполировали и упаковали в нового Никсона, увиденного нами в 1968: честного, скромного, тихого, искреннего — одним словом холодного. Я понял, что если Никсон будет сохранять эту маску, то победит на выборах и Американский электорат согласился с этим в ноябре.

— Как использовал телевидение Линдон Джонсон?

Он испортил всё также как Никсон в 1960. Он был так напорист, так одержим идеей заставить свою публику любить его, относится как к отцу и учителю — слишком классифицируемый. Почувствовали бы люди себя безопаснее, купив подержанную машину у Линдона Джонсона, а не у Никсона? Ответ, конечно же — нет. Джонсон стал стереотипом, даже пародией на самого себя, заработав такую же репутацию обманщика, так долго преследовавшую Никсона. Людей не волновала бы ложь Джона Кеннеди с экранов телевизоров, но они не перенесли Линдона Джонсона, несмотря на то, что тот говорил им правду. Кризис кредита доверия был кризисом общения. Политический кандидат, понимающий телевидение, в независимости от своей партии, целей и верований — может получить невиданную власть. Как он будет её использовать — это, конечно, уже совсем другой вопрос. Но основной вещью, которую надо запомнить об электрических медиа, является то, что они необратимо изменяют все соотношения чувств, реструктурируя и преобразовывая все наши ценности и институты. Перестройка нашей традиционной политической системы — это лишь одно проявление процесса ретрайбализации, запущенного электрическими медиа, превращающими планету в глобальную деревню.

— Вы можете более детально описать этот процесс ретрайбализации?

Созданные при помощи электроники, технологические расширения наших центральных нервных систем, о которых я говорил ранее, погружают нас в мировой бассейн информационного движения, делая возможным каждому человеку объять всё человечество. Замкнутая и раздвоенная роль просвещённого человека западного мира уступает место новому, сильному и глубокому участию, вызванному электронными медиа, вновь соединяющими нас с самими собой и друг с другом. Но моментальная природа движения электрической информации децентрализует, а не увеличивает семью человека в новом состоянии, переполненном племенным существованием. В тех странах, где ценности просвещения глубоко институцианализированы, это становится очень травматичным процессом, так как столкновение старой сегментированной визуальной культуры и новой целостной электронной культуры, создаёт кризис личности, вакуум самого себя, генерирующий огромное насилие — являющееся просто-напросто поиском личности, частным или корпоративным, социальным или коммерческим.

— Связываете ли вы этот кризис личности с текущей социальной напряжённостью и насилием в США?

Да, и с нарастающим успехом психиатрического бизнеса. Всё наше отчуждение и распыление отражены в обвале таких проверенных временем социальных ценностей как неприкосновенность личной жизни и непогрешимость отдельного человека; по мере их смещения к напряжённости электрического цирка технологий, среднестатистическому горожанину начинает казаться, что на него обрушиваются небеса. С изменением человека в племенную сторону благодаря электрическим медиа, мы все становимся как Цыплёнок Цыпа – суетливо бегающими вокруг в поисках нашей прошлой личности, продуцируя огромное количество насилия. По мере того, как дограмотное сталкивается с грамотным на постграмотной арене, а новые информационные паттерны заменяют и выкорчёвывают старые, психические срывы разных степеней — включая коллективные нервные расстройства целых обществ, пытающихся найти решение своему кризису личности, станут обычной вещью.
Это не лёгкий период жизни, в особенности для взращенной на телевидении молодёжи, которая, в отличии от грамотных взрослых, не может сбежать в зомбиподобный нарциссический наркоз, притупляющий состояние психического шока, вызванное ударом новых медиа. От Токио к Парижу и к Колумбии, молодёжь бессмысленно осуществляет поиск себя в театре улиц, в поисках не целей, а ролей, стремясь к осознанию своей личности, всё время ускользающей от них.

— Как вы думаете, почему молодежь не находят свою личность в системе образования?

Потому что образование, которое должно помогать понять революционную окружающую среду и адаптироваться к ней, вместо этого является инструментом культурной агрессии, внушая ретрайбализированной молодёжи изжившие себя визуальные ценности умирающего века просвещения.

Вся наша система образования инертна, ориентирована на ценности и технологии прошлого, и останется такой, пока старое поколение не оставит власть.

Разрыв поколений, на самом деле является пропастью, разделяющей не две возрастные группы, а две очень разные культуры. Я могу понять возбуждение в наших школах, ведь система образования — это зеркало заднего вида. Она устарела и умирает, потому что основана на ценностях просвещения, а также фрагментированных и классифицированных данных, абсолютно не удовлетворяющих потребности первого телевизионного поколения.

— Как, по вашему мнению, система образования может быть адаптирована под нужды этого телевизионного поколения?

Ну, прежде чем мы начнём делать всё правильно, необходимо понять, что до этого мы всё делали не правильно, а большинство педагогов, администраторов и даже родителей отказываются это принять. Сегодняшний ребёнок растёт без смысла, потому что он существует между двумя мирами и двумя системами ценностей, ни одна из которых не ведёт его к зрелости, ведь ни одной из них он полностью не принадлежит, существуя в гибридной неопределённости постоянно изменяющихся ценностей. Задача новой эры — творческое создание полноценного процесса взросления, а не обучение с повторением фактов, настолько же не относящихся к процессу, как лозоискатель к атомной электростанции. Ожидание, что «включенный» ребёнок электрической эры будет откликаться на старые модели обучения, это как предположение, что орёл будет плавать. Он просто не соответствует этой окружающей среде, не может её понять.

Телевизионный ребёнок видит очень сложным для себя подстраивание к фрагментированным визуальным целям нашего образования – после того как все его чувства были задействованы электрическими медиа, он жаждет глубокого вовлечения, а не линейного разделения и однообразных последовательных паттернов. Но вдруг, без подготовки, он переносится из холодной утробы телевидения и погружается в огромную бюрократическую структуру курсов и оценок, к горячим печатным медиа. Естественный инстинкт воспитанный электрическими медиа, заставляет его обратить все чувства к книге, которую необходимо прочесть, но книга отрицает такой подход, требуя изолированного визуального отношения к обучению, а не гештальта унифицированных чувств. Позы читающих детей в начальной школе — это жалкие свидетельства эффекта телевидения на детей, они располагают книгу на расстоянии примерно 12 сантиметров, психомиметически пытаясь перенести увлекательный опыт просмотра телевидения на печатную страницу книги и становясь циклопами, отчаянно пытающимися окунуться в неё, также как они делали это с телеэкраном.

— Возможно ли «теле-ребёнку» подстроиться под систему образования, создавая синтез ценностей электрической культуры и традиционной визуальной, или же печатные медиа абсолютно не подходят для него?

Такой синтез, конечно же, возможен — он может создать креативную смесь двух культур, но только если истеблишмент образования поймёт, что существует другая, электрическая культура. У меня есть основания опасаться, что в отсутствии такого элементарного знания у телевизионного ребёнка нет будущего в наших школах. Необходимо помнить, что теле-ребёнок был постоянно открыт всем новостям «взрослого» мира — война, расовая дискриминация, восстания, преступность, инфляция, сексуальная революция. Война во Вьетнаме написала своё кровавое послание на его коже; он видел убийства и похороны государственных лидеров; с помощью телеэкрана его посылали на орбиту к космическим танцам астронавтов; он утопал в информации, передаваемой радио, телефоном, фильмами, записями и другими людьми. Родители оставляли его у телевизора в двухлетнем возрасте, ради того, чтобы он не плакал, и к садику, он пережил уже более 4000 часов телевидения. Как сказал мне один из менеджеров IBM: «По сравнению со своими бабушкой и дедушкой, мои дети прожили уже несколько жизней к моменту похода в первый класс».

— Если бы у вас были дети, достаточно молодые для того, чтобы относиться к поколению телевидения, как бы вы стали образовывать их?

Конечно же, не в наших современных школах, являющихся интеллектуальными тюрьмами. Перефразируя Джефферсона можно сказать, что в современном мире, наименьшее количество образования — это наилучшее образование, так как совсем немного молодых умов могут пережить интеллектуальные пытки нашей системы. Мозаичное изображение телеэкрана генерирует глубокое ощущение текущего момента в жизнях детей, а это заставляет их презирать далёкие визуальные цели традиционного образования как нереальные, ненужные и пустые. Другой базовой проблемой является то, что в наших школах слишком многое надо изучать при помощи традиционных аналитических методов — и это в эру информационной перегрузки. Единственным способом сделать школы не похожими на тюрьмы является переход к самому началу, с новыми техниками и ценностями.

— Несколько экспериментальных проектов переносят телевидение и компьютеры в классные комнаты. Считаете ли вы это разновидностью электронной помощи в образовании?

На самом деле, не так уж важно, есть ли телевизор в каждом классе по всей стране, так как чувственная и установочная революция уже произошла в домах, ещё до того как ребёнок попал в школу, изменив его восприятие и ментальные процессы необратимым образом. Обучения по книгам больше недостаточно в любой сфере; дети говорят сегодня «Может нам ещё и бардов послушать?», отражая своё несогласие со старой стерильной системой, где образование начинается и заканчивается в книге. Что нам нужно сейчас, так это срочные меры в системе образования, которые помогут сначала поставить, а потом решить необходимые задачи. Просто перенеся классную комнату на экран, с её архаичными задачами и методами, мы не добьёмся ничего; это будет примерно также как смотреть фильмы по телевизору; результат станет гибридным, а, следовательно, ничего не значащим. Нам нужно задаться вопросом, что может дать телевидение в обучении английского или физики, такого, чего нет в современных классах. Ответом станет возможность телевидения глубоко увлекать молодёжь в процесс обучения, графически иллюстрируя сложное взаимодействие людей, событий и многоуровневых взаимосвязей между такими деспотично разделёнными предметами, как биология, география, математика, антропология, история, литература и языки.

Если делать образование соответствующим молодёжи этой электрической эры, то нужно вытеснить и удушливые, обезличенные и негуманные многофакультетные университеты множеством автономных колледжей, посвящённых глубокому подходу к образованию. Это должно быть сделано незамедлительно, ради тех немногих взрослых, действительно понимающих степень отчуждения молодёжи в фрагментированном механическом мире с его окаменелой системой образования, помещаемой в умы исключительно ради подготовки человека к бюрократическому обществу. Для них, и призывная повестка, и учёная степень — это паспорта к психическому, если не физическому забвению, которое они не хотят принимать. Новое поколение обособлено от своего собственного 3000-летнего наследия грамотности в визуальной культуре, а воспевание этих ценностей в домах и школах только усиливает отчуждение. Если мы не адаптируем нашу систему образования к их потребностям и их ценностям, то получим ещё больше отчислений и ещё больше хаоса.

— Считаете ли вы, что выживающая субкультура хиппи является отражением молодёжного отрицания ценностей механистического общества?

Этим ребятам надоели работы и цели, они настроены забыть свои собственные роли и взаимодействие в обществе. Они не хотят иметь ничего общего с нашим фрагментированным и специализационным потребительским обществом. Находясь в переходном личностном вакууме между двумя великими противоположными культурами, они отчаянно пытаются найти себя и жить в согласии со своими новыми ценностями; что ведёт к стрессу при развитии «альтернативного стиля жизни». Мы можем видеть результаты такой ретрайбализации где угодно у нашей молодёжи — не только среди хиппи. Возьмите, к примеру, моду, где девушки и молодые люди одеваются одинаково, с похожими причёсками, отражая унисексуальность, возникающую при переходе от визуального к тактильному. Вся ориентация молодого поколения направлена на возвращение к корням, о чём говорят нам их костюмы, музыка, длинные волосы и социо-сексуальное поведение. Наше подростковое поколение уже становится частью клана в джунглях. По мере вхождения молодёжи в этот клановый мир, все их чувства электрически расширяются и усиливаются, так же как и сексуальность. Обнажённость и неприкрытая сексуальность нарастают в электрическом веке, потому что телевидение татуирует своё послание прямо на нашей коже, делая одежду ненужной преградой, а новая тактильность делает естественным для подростков постоянно трогать друг друга — как написано на значке, продающемся в психоделическом магазине: ласкай всё, что движется. Электрические медиа, стимулируя одновременно все чувства, так же дают и новое, более богатое чувственное измерение повседневной сексуальности, делающей стиль грубой сексуальной охоты Генри Миллера старомодным. Как только общество войдёт в вовлекающий всех племенной режим, наше отношение к сексуальности неизбежно изменится. Например, мы видим, как молодые люди невинно живут один с другим или как существуют коммуны хиппи. Это племенной стиль жизни.

— Но не являются ли большинство племенных сообществ сексуально ограничивающими, не свободными?

Девственность, за некоторыми исключениями, не является стилем жизни в большинстве племенных обществ; молодые люди обычно стремятся получить полную сексуальную свободу до брака. Но после брака, жена становится ревностно охраняемой собственностью, а измена высшим грехом. Парадоксально, что при переходе к ретрайбализированному обществу, происходит огромный взрыв сексуальной энергии и свободы; но затем, при полном формировании общества, моральные ценности становятся очень жёсткими. В племенном обществе у молодёжи будет свободное право на эксперимент, но семья и брак станут неприкосновенными институтами, а неверность и развод станут серьёзными нарушениями социальных рамок, не отдельным отклонением, а коллективным шоком и потерей лица перед всем племенем. Племенные общества, в отличии от детрайбализованных, фрагментированных культур с их упором на личные ценности, имеют очень суровую мораль и не колеблясь уничтожают или изгоняют тех, кто посягает на племенные ценности. Это довольно жёстко, но в тоже время, в трайбализированном обществе, сексуальность может войти в новые, более богатые измерения с глубинным вовлечением.

Сегодня, тем не менее, по мере разрушения старых ценностей, мы видим опьяняющий выброс подавленных сексуальных расстройств, мы все затоплены приливной волной акцентирования внимания на сексе. Не освобождая либидо, такой натиск вызывает изнуряющее отношение и своеобразную болезнь века. Никакая чувственность не может пережить такого напора, стимулирующего механистический взгляд на тело, как объект, испытывающий специфическое возбуждение, но не полное сексуально-эмоциональное вовлечение и трансцендентность. Это способствует широко распространённому расколу между сексуальным наслаждением и репродукцией, а также увеличивает количество гомосексуальных связей. Прогнозируя будущие тренды, можно сказать, что машина любви будет развиваться естественным образом – не остановившись на компьютеризированном поиске свиданий, но став машиной, где полный оргазм достигается прямой механической стимуляцией мозга.

— Нет ли в ваших словах нотки порицания растущей сексуальной свободы?

Нет, я не порицаю и не одобряю, а всего лишь пытаюсь понять. Сексуальная свобода также естественна для вновь трайбализованной молодёжи, как и наркотики.

— Что же естественного в наркотиках?

Это натуральные средства для сглаживания культурных переходов, а также кратчайший путь в электрический водоворот. Подъём во время приёма наркотиков связан с воздействием электрических медиа. Взгляните на метафору, означающую “приход”: включение. Человек включает своё сознание при помощи наркотиков, примерно также как он открывает все свои чувства полному глубинному погружению, включая телевизор. Приём наркотиков стимулируется современной окружающей средой с всепроникающей информацией, с её механизмом обратной связи во внутреннем путешествии. Внутреннее путешествие не является прерогативой лишь принимающих ЛСД людей, это также всеобщий опыт всех телезрителей. ЛСД является способом имитации невидимого электронного мира: оно освобождает человека от приобретённых вербальных и визуальных привычек и реакций, давая потенциал полного и глубокого вовлечения — во всё сразу и внутри самого себя, что является основной необходимостью людей, выведенных электрическими расширениями нервной системы из старой рациональной и последовательной системы ценностей. Привязанность к галлюциногенным наркотикам — это средство достижения эмпатии с нашей проникающей электрической окружающей средой, средой, которая сама по себе является не наркотическим внутренним путешествием.

Приём наркотиков — это также средство выражения отрицания изжившего себя механического мира и его ценностей. Наркотики часто стимулируют пробуждение интереса к творческому самовыражению, принадлежащему, в первую очередь, звуковому и тактильному миру. Галлюциногенные наркотики, как химические симуляции нашей электрической среды, пробуждают чувства, давно атрофировавшиеся чересчур визуально ориентированной механической культурой. Они порождают очень племенную и коммунально-ориентированную субкультуру, так что становится понятно почему ретрайбализованная молодёжь относится к наркотикам, как утка к воде.

— Студентка из штата Колумбия была недавно процитирована в Ньюсуик, приравнивая вас к ЛСД: «ЛСД не значит ничего до тех пор, пока вы его не употребите», – сказала она. – «То же самое и с Маклюэном». А вы видите какую-то схожесть?

Мне приятно слышать, как мою работу сравнивают с галлюциногенами, но подозреваю, что некоторые из моих академических критиков посчитали её “бэд трипом”.

— Вы сами когда-нибудь пробовали ЛСД?

Нет, ни разу. В подобных вещах я наблюдатель, а не участник. В прошлом году у меня была операция по удалению опухоли, расширявшейся в моём мозге не очень приятным образом, и во время длительного периода восстановления мне нельзя было употреблять никаких стимуляторов сильнее кофе. Увы! Тем не менее, несколько месяцев назад меня чуть не арестовали за хранение наркотиков. На самолёте, возвращавшимся из Ванкувера, где университет награждал меня почётной степенью, я встретил коллегу, спросившего меня, где я был. «В Ванкувере, чтобы забрать мою докторскую степень (LL.D.)», – ответил я. Неподалёку я заметил пассажира, смотревшего на меня со странным выражением лица, а по приземлении в Аэропорт Торонто, два охранника затащили меня в маленькую комнату и начали досматривать багаж. «Вы знаете Тимоти Лири?» – спросил один из них. Я ответил что да, и это, похоже, решило для него всё. «Хорошо», – сказал он. – «Где товар? Мы знаем, вы сказали кому-то, что были в Ванкувере, чтобы взять немного LL.D.» После затруднительного диалога, я убедил его, что LL.D. не имеет ничего общего с расширением сознания, скорее наоборот, и после этого меня отпустили. Конечно, в свете сегодняшнего кризиса образования, я не уверен, что нельзя сказать ничего в защиту того, что обладание докторской степенью является преступлением.

— Хотели бы вы легализации марихуаны и галлюциногенов?

Моя личная точка зрения не имеет значения, так как подобные легальные ограничения бессмысленны и рано или поздно исчезнут. Запрет на наркотики в ретрайбализованной культуре — это тоже самое, что и запрет на часы в механической. Молодёжь продолжит «включаться» вне зависимости от того, скольких из них «выключат» в тюрьмах, а подобные запреты лишь отражают культурную агрессию и месть умирающей культуры своему преемнику.

Говоря об умирающих культурах, нужно отметить неслучайность того факта, что в Америке наркотики широко использовали индейцы, а затем негры — и те и другие имеют огромное культурное преимущество в этот переходный период, благодаря сохранению своих природных корней. Неважно, какой идеологический покров используется для рационализации культурной агрессии белой Америки против негров и индейцев, ведь на самом деле она основана не на цвете кожи и вере в расовое превосходство, а на неразвитом осознании, что негры и индейцы — как люди с глубокими корнями в резонирующей эхокамере дискретного, взаимосвязанного племенного мира – психически и социально выше фрагментированного, отстранённого и раздвоенного человека западной цивилизации. Подобное знание, ударяющее прямо в сердце всей социальной системы ценностей белого человека, неизбежно генерирует насилие и геноцид. Как уже говорилось, судьба негров и индейцев делает их племенными людьми в фрагментированной культуре — людьми, рождёнными впереди, а не позади своего времени.

— Что вы имеете в виду?

Я говорю о том, что как раз во время ретрайбализации и сплочения белого молодого поколения, негры и индейцы подвергаются огромному социальному и экономическому давлению, заставляющему идти их в другую сторону: к детрайбализации и специализации, к отрыву от своих племенных корней, как раз тогда, когда остальная часть общества заново открывает свои. Длительное время содержавшиеся в подчинённом социо-экономическом положении, сейчас они принуждены становиться грамотными, ради получения занятости в старой механической среде обслуживания аппаратного обеспечения, вместо того, чтобы адаптировать себя к новой племенной среде программных средств, или электрической информации, как это делает белая молодёжь из среднего класса. Нет необходимости говорить о том, что это вызывает огромную психическую боль, переводимую, в свою очередь, в разочарования и насилие. Процесс можно наблюдать в микрокосмической нарко-культуре; психологические исследования показывают, что негры и индейцы, «включённые» при помощи марихуаны, в отличие от белых, охвачены яростью; у них низкий полёт. Они злятся, потому что под действием наркотика понимают, что источник их психической и социальной деградации лежит в механической технологии, от которой уже отрекается белая доминирующая культура, развившая её — отречение, которое большинство негров и индейцев буквально не могут себе позволить из-за своего худшего экономического положения.

Это одновременно и иронично и трагично, и это уменьшает возможность всеобъемлющей расовой разрядки и воссоединения, потому что вместо уменьшения и конечного стирания социо-психических различий между расами происходит расширение этих различий. Похоже, что у негров и индейцев всегда плохая карта; сначала они страдали, потому что были племенными людьми в механическом мире, а теперь они пытаются детрайбализоваться и структурировать себя в соответствии с ценностями механической культуры, обнаруживая как расширяется пропасть между этими ценностями и неожиданно ретрайбализующимся обществом.

— Что именно, как вы думаете, произойдёт с ними?

В лучшем случае, им необходимо будет совершить болезненную подстройку к двум конфликтующим культурам и технологиям визуально-механического и электрического миров; в худшем, они будут уничтожены.

— Уничтожены?

Я серьёзно опасаюсь такой возможности, хотя видит Бог, я надеюсь оказаться неправым. Как я уже пытался заметить, одним необратимым последствием любого поиска личности, генерируемого сдвигом окружения, является огромная жестокость. Жестокость обычно была направлена на племенных людей, не принимавших визуально-механическую культуру, как в случае геноцида индейцев и институциализированной дегуманизации негров. Сегодня процесс направлен в обратную сторону, и насилие направляется на тех, кто не может ассимилироваться в новом племени во время этого переходного периода. Не из-за цвета кожи, а из-за пребывания в неопределённости между механической и электрической культурами. Негры стали угрозой, соперничающим племенем, которое не может переварить новый порядок. Судьбой подобных племён часто становится уничтожение.

— Что мы можем сделать, чтобы предотвратить подобное?

Я думаю, первым ценным шагом было бы разъяснение неграм, так же как и остальной части общества, природы новых электрических технологий и причин, по которым они так необратимо трансформируют наши социальные и психические ценности. Негр должен осознать, что те стороны мышления, о которых его заставляли думать как о «низких» или «отсталых», на самом деле являются высшими атрибутами в новой среде. Западный человек помешан на движущейся вперёд повозке пошагового «прогресса», и всегда видит дискретные синестетические взаимоотношения племени как примитивные. Если негр осознает величайшие преимущества своего наследия, он прекратит свой лемминговый скачок в дряхлеющий механический мир.

Есть ободряющие признаки того, что новое движение «власть чёрным» – с его акцентом на самоосознании чёрного населения и возвращении к племенной гордости африканских культурных и социальных корней – понимает это, но, к сожалению, большинство афроамериканцев всё еще нацелены на присоединение к механической культуре. Но если их можно будет убедить следовать тем, кто вновь хочет разжечь искры племенного самоосознания, они окажутся в стратегически выгодном положении для перехода к новым технологиям, используя свои устойчивые племенные ценности для выживания в окружающей среде. Они должны гордиться этими ценностями за их радужную окраску, не идущую ни в какое сравнение с бледной грамотной культурой их традиционных повелителей.

Но, как я уже сказал, негры пробуждают враждебность в белых именно из-за подсознательного ощущения их близости к племенным глубинам, синхронистичности и гармонии, являющейся глубоким и наиболее развитым выражением человеческого сознания. Вот почему белые политические и экономические институты мобилизуются для угнетения негров — все, от полуграмотных союзов до полуграмотных политиков, чья узкая визуальная культура заставляет их с неугасающим фанатизмом придерживаться устаревшего аппаратного обеспечения и специализированных классифицированных навыков в поделенных на ячейки районах, с вытекающим отсюда стилем жизни. На низшем уровне интеллектуального восприятия в среде белых, аппаратное обеспечение до сих пор считается нововведением и олицетворением определённого статуса, который необходимо достичь. Этот уровень последним подвергнется ретрайбализации и первым начнёт то, что может стать полноценной расовой гражданской войной. США как нация обречены – они в любом случае разделятся на региональные и расовые мини-государства, а подобная война лишь ускорит этот процесс.