pre-txt by Андрей КОРОЛЬ // published 19/11/2011
Франц Кафка предвидел ужасы советского режима в «Процессе», а в «В исправительной колонии» описал будущие нацистские концентрационные лагеря. Его пророческая фигура привлекала внимание марксистов, экзистенциалистов, психоаналитиков, etc. Кому был бы сейчас интересен Франц, если б он не исследовал в своих текстах «темную» сторону человеческого существования? Благодаря его страсти к таким вечным ценностям, как несправедливость, безобразное, зло, он никогда не потеряет своей актуальности.
«Первый признак начала познания – желание умереть. Эта жизнь кажется невыносимой, другая – недостижимой. Уже не стыдишься, что хочешь умереть; просишь, чтобы тебя перевели из старой камеры, которую ты ненавидишь, в новую, которую ты только еще начнешь ненавидеть».
«Я думаю, что мы должны читать лишь те книги, что кусают и жалят нас. Если прочитанная нами книга не потрясает нас, как удар по черепу, зачем вообще читать ее? Скажешь, что это может сделать нас счастливыми? Бог мой, да мы были бы столько же счастливы, если бы вообще не имели книг; книги, которые делают нас счастливыми, могли бы мы с легкостью написать и сами. На самом же деле нужны нам книги, которые поражают, как самое страшное из несчастий, как смерть кого-то, кого мы любим больше себя, как сознание, что мы изгнаны в леса, подальше от людей, как самоубийство. Книга должна быть топором, способным разрубить замерзшее озеро внутри нас. Я в это верю».
«Человек может измениться только в отрицательную сторону… Начиная с определенной точки, возврат уже невозможен. Этой точки надо достичь».
«Умереть сейчас значило бы ни что иное, как погрузить Ничто в Ничто, но чувства не могли бы с этим смириться, ибо можно ли, даже ощущая себя как Ничто, сознательно погрузить себя в Ничто, причем не просто в Ничто, а в Ничто бурлящее, чье ничтожество состоит лишь в его непостижимости».
«Человеческое существо, будучи по своей сути легковесным и подобным взлетающей пыли, не терпит никакой привязи; если оно к чему-нибудь само себя привяжет, то очень скоро начнет бешено дергать свои оковы и разрывать в клочья себя, стену и цепи».
«Извне ты всегда победно расплющиваешь мир теориями — и тут же летишь вместе с ними в выгребную яму; только изнутри ты можешь сохранить покой и истинность в мире и в себе».
«… я не вправе сам себя покинуть, я совершенно один».
«… для обвиняемого движение лучше покоя, потому что если ты находишься в покое, то, может быть, сам того не зная, уже сидишь на чаше весов вместе со всеми своими грехами».
«… суд — этот грандиозный организм — всегда находится, так сказать, в неустойчивом равновесии, и если ты на своем месте самовольно что-то нарушишь, ты можешь у себя же из-под ног выбить почву и свалиться в пропасть, а грандиозный организм сам восстановит это небольшое нарушение за счет чего-то другого — ведь все связано между собой — и останется неизменным, если только не станет, что вполне вероятно, еще замкнутее, еще строже, еще бдительнее и грознее».
«Кто-то мне говорил – не помню уже, кто это был, – как все-таки удивительно, что, проснувшись рано утром, обнаруживаешь: все, по крайней мере, главное, находится на том же месте, где было накануне вечером. Ведь когда мы спим и видим сны, мы – по крайней мере, так нам кажется – пребываем в состоянии, сущностно отличном от бодрствования, и, как совершенно верно заметил тот человек, необходимо огромное присутствие духа, или, лучше, находчивости, чтобы, открыв глаза, сразу сообразить, что все вокруг – но том же месте, где было оставлено вечером. Поэтому момент пробуждения – самый опасный за весь день: если выстоять в этот момент, и при том тебя не заставят покинуть твое место, то и весь день можно прожить спокойно».
«Обычное — уже само по себе чудо! Я только записываю его. Возможно, что я немного подсвечиваю вещи, как осветитель на полу затемненной сцене. Но это неверно! В действительности сцена совсем не затемнена. Она полна дневного света. Потому люди зажмуривают глаза и видят так мало».
«При известной степени самопознания и при других благоприятствующих наблюдению за собой условиях неизбежно будешь время от времени казаться себе отвратительным».
«Чем больше ты впряжешь лошадей, тем скорее пойдет дело — то есть не скорее вырвешь из фундамента глыбу — это невозможно, — а скорее порвешь ремни и поедешь весело налегке».
«Высказанная вслух мысль сразу же и окончательно теряет значение; записанная, она тоже всегда его теряет, зато иной раз обретает новый смысл».
«Если поглядеть на нас просто, по-житейски, мы находимся в положении пассажиров, попавших в крушение в длинном железнодорожном туннеле, и при том в таком месте, где уже не видно света начала, а свет конца настолько слаб, что взгляд то и дело ищет его и снова теряет, и даже в существовании начала и конца нельзя быть уверенным. А вокруг себя, то ли от смятения чувств, то ли от их обострения, мы видим одних только чудищ, да еще, в зависимости от настроения и от раны, захватывающую или утомительную игру, точно в калейдоскопе. «Что мне делать?» или «Зачем мне это делать?» не спрашивают в этих местах».
«Человек — это чудовищное заболоченное пространство. Когда его охватывает воодушевление, то в целом это выглядит так, словно где-то в каком-то углу этого болота маленькая лягушка плюхнулась в зеленую воду».
«Причина того, что потомки судят о человеке более правильно, чем современники, заключается в самих мертвецах. Человек раскрывается в своем своеобразии лишь после смерти, когда он остается один. Быть мертвым для человека значит то же, что субботний вечер для трубочиста, — с тела смывается копоть. Становится очевидным, кто кому больше вредил — современники ему или он современникам; если верно второе, значит, он был великим человеком».
«Бог создал человека по своему подобию. Человек отплатил ему тем же».
