Если кто и преуспел в огульном обвинении человеческого рода, то это Жан-Жак Руссо. Никто и никогда не доказывал так блестяще, что общество — стадо глупых овец под диктатом «сильных мира сего». Но больше всего Руссо любил неспешное соитие на фоне дикой природы. Благодаря эпохе географических открытий он узнал, что существуют люди, живущие без социальной иерархии, без земельной аристократии, монархии, классового доминирования и даже без поселений или городов. Недолго думая он пришел к выводу, что это и есть «естественное» состояние человечества, а крупнейшие мировые цивилизации с их сложными социальными иерархиями, нормативными предписаниями и законами являют собой ужасное искажение природного, а значит естественного порядка. Согласно Руссо, устройство современного ему общества — это колоссальное надувательство, система эксплуатации слабых сильными. Возникновение цивилизации, утверждал Руссо, «связало дополнительными путами слабых и прибавило силы богатым, безвозвратно уничтожило естественную свободу, навеки закрепило закон частной собственности и неравенства, превратило простую узурпацию в неотъемлемое право и ради блага маленькой кучки амбициозных людей обрекло весь человеческий род на рабский труд и жалкое существование». В глазах Руссо первобытный человек был счастлив, поскольку он был самодостаточен, имел возможность удовлетворять свои естественные потребности в пище и сексе и не знал социального неравенства, характеризующего современное общество. Руссо считал, что современный человек стал отчужденным от своей подлинной самости и озабоченным искусственными потребностями и фальшивыми моральными обязательствами — такими как лицемерное соблюдение манер, маскирующих жестокость буржуазного образа жизни.

Но главный вопрос, мучавший Руссо, звучал так: для чего нам нужны правила? «Человек рождается свободным, но повсюду он в цепях». Цепи — репрессивная структура, но это не просто государственные законы, а еще и неформальные социальные нормы и условности, управляющие каждой минутой жизни, кроме сна. Существует регламентированная формула, определяющая, что можно и чего нельзя делать в определенных ситуациях, какие темы можно обсуждать, etc. Руссо хотел понять, какие нормы и по какому принципу считать оправданными, но он не продвинулся ни на шаг дальше политкорректных разговоров о том, что некоторые правила необходимо реформировать, если невозможно их искоренить. Скептицизм Руссо получил развитие в философии Зигмунда Фрейда, который заявил, что «первобытному человеку действительно было лучше, нежели нашим современникам, ведь его инстинкты ничем не ограничивались». Единственной проблемой была бы продолжительность жизни: из-за отсутствия социальной организации жизнь была бы чрезвычайно короткой. Поэтому примитивный человек согласился стать членом общества для получения гарантий большей безопасности и более продолжительной жизни. Однако этот «договор», по мнению Фрейда, был подобен сделке Фауста с Мефистофелем. Живя в обществе, мы пребываем в большей безопасности, но за это отдаем не только нашу свободу, но и нашу способность испытывать счастье. Так что, стремясь разными способами улучшить общество, мы должны признать: есть трудности, принадлежащие самой сущности культуры, недоступные каким бы то ни было попыткам реформ.

Тем не менее, есть повод улыбнуться, ведь благодаря Руссо все-таки пролилось немало крови, и уже к концу XVIII века почти вся французская аристократия была либо истреблена, либо находилась в бегах. Его идеи, лежащие в основе его труда об общественном договоре, вызвали социальные потрясения, прежде всего великую французскую революцию, но они не являлись анархическими восстаниями против общества в целом, а ставили своей задачей борьбу против аристократических правящих классов. Единственное, что могут сделать бедные – это перебить всех богатых. И я, как Шариков, глубоко симпатизирую такому насилию, однако наивную веру Руссо считаю огромным заблуждением: «угольки истории» не могут выступить последовательным союзником в классовой борьбе. Массы постоянно сомневаются, и в этих сомнениях проходит их жизнь. Поэтому любая революция, взывающая к рассудку большинства, обречена на провал.

Разумеется, идея о том, что цивилизация означает утрату свободы, стара как мир. Еще Томас Гоббс рассматривал вхождение в общество как своего рода компромисс, соглашаясь на который, мы отдаем часть нашей свободы в обмен на другие «товары» — в частности на безопасность. Эта тема породила распространенное убеждение, что по мере развития цивилизации мы утратили понимание того, кто мы на самом деле и вообще что такое жизнь. Но если в этом виновата цивилизация, то разумно предположить, что «реальность» по-прежнему можно найти где-то еще — в нецивилизованных культурах, эзотерических религиях, etc. На этом базисе построена вся идеология эко-сознательности и нью-эйджа. Но нужно отдавать себе отчет, что идеал благородного дикаря — не поиск экзотики, а банальная ностальгия по собственному ушедшему прошлому. Попытка найти убежище от лицемерной упорядоченности жизни, где все человеческое вытеснено на обочину. От мира, где секс уже не способен конкурировать с развлечениями в интернете. Именно поэтому мне отвратителен нью-эйдж с его романтикой телесной любви и прерий. И все эти хиппи, выходцы из среднего класса, которые вдруг опомнились и начали митинговать против технологии. Меня всегда поражали те, кто по утрам принимают теплую ванну, затем пьют эспрессо в Starbucks, уставившись в планшет, и за сигаретой обличают заговоры и критикуют устройство общества. Выход есть: Сибирь. Но что-то не видно стройной шеренги городских мечтателей, стремительно покидающих мегаполис в поисках «первозданной природы». Было бы чудесно: люди мечтают слиться со стадом и в этом смысле природа – идеальное решение. Все в дерьме – все братья.

Первый, кто, огородив участок земли, придумал заявить: “Это мое!” и нашел людей достаточно простодушных, чтобы тому поверить, был подлинным основателем гражданского общества. От скольких преступлений, войн, убийств, несчастий и ужасов уберег бы род человеческий тот, кто, выдернув колья или засыпав ров, крикнул бы себе подобным: “Остерегитесь слушать этого обманщика; вы погибли, если забудете, что плоды земли — для всех, а сама она — ничья!”

Всякий организм начинает умирать с момента рождения и в самом себе носит причины своего предстоящего разрушения. Политический организм так же, как и организм человека, начинает умирать с самого своего рождения и несет в себе самом причины своего разрушения.

Всякий человек, рожденный в рабстве, рождается для рабства; ничто не может быть вернее этого. В оковах рабы теряют все, вплоть до желания от них освободиться.

Все правительства, основанные на насилии, впадают в смешное противоречие: желая держать народы в состоянии слабости, они, тем не менее, сами хотят с их помощью стать сильными.

Законы — это лишь условия гражданской ассоциации. Народ, повинующийся законам, должен быть их творцом: лишь тем, кто вступает в ассоциацию, положено определять условия общежития.

Вообще люди, мало знающие, много говорят, а те, которые много знают, говорят мало. Но видеть несправедливость и молчать — это значит самому участвовать в ней.

Весьма опасаюсь, как бы тот, кто с первого знакомства обходится со мною так, будто мы дружим лет двадцать, не обошелся бы со мною двадцать лет спустя как с незнакомцем, попроси я его о важной услуге.

Два противоположных состояния ввергают людей в оцепенение безделья: одно из них — то душевное спокойствие, в силу которого мы довольствуемся тем, чем обладаем; второе — это ненасытное вожделение, дающее чувствовать невозможность его удовлетворения. Тот, кто живет, не имея желаний, и тот, кто знает, что не может получить того, что желает, равным образом пребывают в бездействии. Главные движущие силы, которые заставляют людей действовать, если их хорошенько рассмотреть, сводятся к двум: сластолюбию и тщеславию; если вы отнимете у первого то, что принадлежит второму, то обнаружите при окончательном рассмотрении, что все сводится почти что к одному только тщеславию.

Имейте в виду, что никогда незнание не делает зла; пагубно только заблуждение. Заблуждаются же люди не потому, что не знают, а потому, что воображают себя знающими.

Никакие учителя не понадобились тем, кому природою было предназначено создать школу. Бэконы, Декарты и Ньютоны — эти наставники человеческого рода сами не имели никаких наставников; — и какие педагоги привели бы их туда, куда вознес этих людей их могучий гений?

Жалкое заблуждение — воображать, что телесные упражнения вредят умственным занятиям! Как будто эти два дела не должны идти рядом, как будто одним не должно направляться другое! Ходьба оживляет и воодушевляет мои мысли. Оставаясь в покое, я почти не могу думать; необходимо, чтобы мое тело находилось в движении, тогда ум тоже начинает двигаться.

Среди страстей, которые волнуют сердце человека, есть одна, пылкая, неукротимая, которая делает один пол необходимым другому; страсть ужасная, презирающая все опасности, опрокидывающая все препятствия; в своем неистовстве она, кажется, способна уничтожить человеческий род, который она предназначена сохранять. Во что превратятся люди, став добычей этой необузданной и грубой страсти, не знающей ни стыда, ни удержу, и оспаривающие повседневно друг у друга предметы.

Знаете ли вы самое верное средство сделать вашего ребенка несчастным? Это приучить его ни в чем не знать отказа… Сначала он потребует трость, которую вы держите; потом ваши часы; потом птицу, которая летает; потом звезду, которая сияет на небе; он будет требовать все, что увидит; не будучи Богом, как вы его удовлетворите?

Не правы те, кто разделяет страсти на позволительные и запретные, а затем предается первым и избегает вторых. Все страсти хороши, когда человек господствует над ними, и все плохи, когда он им покоряется.

Роскошь развращает всех: и богача, который ею пользуется, и бедняка, который алчет ее.

Люди от природы ленивы; но страстное стремление к труду — это первый плод благоустроенного общества; и если народ вновь впадает в состояние лени и безразличия, то это происходит опять-таки из-за несправедливости этого же самого общества, которое не придает уже больше труду той цены, которой он заслуживает.

Мудрецы, которые хотят говорить с простым народом своим, а не его языком, никогда не смогут стать ему понятными. Однако есть множество разного рода понятий, которые невозможно перевести на язык народа. Мне известны только три орудия, при помощи которых можно влиять на нравы народа: сила закона, власть общественного мнения и привлекательность наслаждения.

Повсюду, где царствуют деньги, те деньги, которые народ отдает, чтобы поддерживать свою свободу, всегда служат только орудием его же порабощения; и то, что платит он сегодня по доброй воле, используется для того, чтобы заставить его платить завтра по принуждению.

Единственное средство удержать государство в состоянии независимости от кого-либо — это сельское хозяйство. Обладай вы хоть всеми богатствами мира, если вам нечем питаться — вы зависите от других… Торговля создает богатство, но сельское хозяйство обеспечивает свободу.

Мы видим вокруг нас почти только таких людей, которые жалуются на свою жизнь, и многих таких, которые лишают себя жизни, когда это в их власти; законы божеский и человеческий вместе едва способны остановить этот беспорядок. А случалось ли вам когда-либо слышать, чтобы дикарь на свободе хотя бы только подумал о том, чтобы жаловаться на жизнь и кончать с собою. Судите же с меньшим высокомерием о том, по какую сторону мы видим подлинное человеческое несчастье.

Есть принципы для разговоров, а другие для применения в жизни; противоречие между ними никого не возмущает — по общему убеждению, они не должны согласовываться между собою; даже от писателя, особенно же от моралиста, не требуют, чтобы он говорил то же, что пишет в своих книгах, и действовал так, как говорит.