Чем привлекателен традиционализм? Он крайне последовательно выступает против Модерна и полон ярких парадоксов. И меня это сильно радует — я даже перестал читать авторов постмодернистских дискурсов, так как они недостаточно радикальны в отличие от их оппонентов. В то же время традиционалисты раздражают своей тоской по былым временам — можно сказать, что они пришельцы из миров прошлого. Как можно отрицать полеты в космос и пользоваться плодами медицины, которая использует наработки из космической отрасли? Вот традиционалисты могут! Они наивные лицемеры, они ругают современность и тут же включаются в ее игры — снимают селфи, чтобы расплодить свой образ на просторах сети. Эти противоречия лишь усиливают интерес к традиционализму.

В полной мере вышеприведенное относится и к Евгению Головину. Отец русского традиционализма еще в середине жизненного цикла СССР стал пиарить учения Генона, Эволы и прочих геронтофилов среди заблудших душ. У него это выходило успешно, и он стал лидером «московского мистического подполья». Доводилось слышать, что там он кормил «сладким хлебом» неофитов и поливал мочой таких культовых фигур русской философии как Джемаль и Дугин. Нет смысла не доверять данной информации: традиционализм требует весьма специфических жертв от последователей. А истина, как известно, дурно пахнет! Что тут добавить? Респект, Евгений Всеволодович! После смерти Красной Империи Головин уже мог не прятаться, поэтому он пустился во все тяжкие: делал какие-то журналы, читал лекции, сотрудничал со всякими рок-группами. А потом умер.

Дискурс Головина плотно замешан на язычестве, алхимии и магии. Впрочем, как и любой традиционалист, он с любовью говорит об окружающем его мире. Мысли о загнивающей современности перемешиваются оргазмическими выкриками в сторону Древней Греции и проклятых поэтов. Еще хотелось бы выделить то, что Головин создал причудливую космологию, которую пронзает нетривиальная поэтика и тонкая желчь. Именно это и есть самое главное в его шизотерике.

Страх, неуверенность, паника, иррациональность приобрели в современном мире необычайные масштабы. Тартар дает себя знать, хотя он нашел себе прибежище главным образом в кинематографе и на телевидении. Утопия так давно превратилась в антиутопию, что каждый готов поверить в любой апокалиптический кошмар, только не в светлое будущее. Землетрясения, цунами, гибель пароходов, крушение поездов, падение самолетов, терроризм – тривиальная реальность наших дней. Причем всё это происходит на фоне беспросветной скуки бытия. Высокий уровень техники способен увеличить скорость, сократить расстояния, улучшить гигиену, но ни на йоту не может придать жизни занимательности и веселости. Электронные аттракционы, куклы, игры не вызывают ничего кроме инерции, скуки и уныния. Из слов выветрился смысл, что лишает всякую речь даже намека на серьезность. Только искусный мастер жестикуляции, интонаций, пауз может надеяться на мимолетную популярность как демагог и актер. От невыносимой скуки, беспрерывных обманов и надувательств, от всесилия техники, от явного презрения, показного человеколюбия или трафаретных обещаний кем-то и зачем-то поставленного начальства люди постепенно сходят с ума. Хотя последнее признается при очевидно неадекватном поведении.

Очень много книг написано в нашем веке о специфике женского мировоззрения, о женской психологии и женской эротике. Очень мало о мужчинах. И эти немногочисленные работы оставляют впечатление весьма неутешительное. Две из них, созданные известными социологами, особенно мрачны: Поль Дюваль «Мужчины. Вымирающий пол», Дэвид Ризман «Миф о мужчине в Америке». Разноликая мужская толпа не внушает оптимизма. При созерцании мужской толпы становится совсем грустно: «он», «оно», «они»… в неброских своих костюмах, в дежурных, ужасающе повязанных галстуках… их стереотипные телодвижения и жесты подчинены неумолимой стратегии стерильного кошмара. Они спешат «по делам». По каким, собственно, делам? Добывать деньги для своих самок и маленьких, но подрастающих вампиров.

Они трусливы и потому любят сбиваться в стаи. Трусость, если пренебречь высокопарными глупостями на эту тему, есть просто центростремительная тенденция, стремление к безопасному и стабильному центру. Мужчины боятся собственных мыслей, бандитов, начальников, «общественного мнения», деньгососущих и деньгодающих пауков. Но пуще всего они боятся женщин. «Она» идет разноцветная и хорошо централизованная, ее грудь соблазнительно вибрирует… и томительные глаза следят ее изгибы, и плоть мучительно восстает. Ее холодность — какое несчастье, ее эротическое милосердие — какое блаженство! «Она» — притягательно сформированная материя в этом материальном мире, где мы живем только один раз, «она» — идея, кумир, ее эмерджентные прелести кричат с плакатов, журнальных обложек и экранов. «Она» — конкретная ценность. Красивое женское тело стоит дорого, пожалуй, подешевле «обнаженной махи» Гойи, но все же за него надо платить. Проститутка требует почасовой оплаты, любовница или жена требуют, понятно, много больше. Sex for support — таков лозунг американского брака. Золотым ключом надо открывать двери сексуального парадиза. Мужское тело, неквалифицированное и ненакачанное, не стоит ничего.

В качестве парентеза я говорю, что очень важно, особенно в современном мире, отделить науку от техники. Их часто путают, хотя, если подумать точно, наука и техника почти не совпадают, и совершенно понятно, что те аппараты, которыми мы пользуемся, те машины и прочее, и прочее, с точки зрения науки просто ничто, просто чисто технические приспособления, обеспечивающие комфорт. Научный их уровень не превышает уровня Лейбница или математики восемнадцатого века. Поэтому, когда мы, допустим, говорим о современной картине мира, об астрономической картине мира, надо всегда учесть, что это чисто фантастическая теория. Это касается и Эйнштейна и Гейзенберга и любого другого человека, который, собственно, этой тематикой занимается. Они такие же фантасты, как и поэты. Великие математики точно такие же фантасты. Поэтому, если не путать науку и технику, то совершенно понятно, что эту новую астрономическую картину мира всерьез можно не принимать, то есть, проще говоря, можно принять еще десять таких же картин мира, и все они будут одинаково фантастичны.

Вселенная – материальная, психологическая, интеллектуальная – не может иметь никаких законов и не поддается никакой логической интерпретации, хотя бы потому, что любая знаковая система отличается характером относительно замкнутым, и референция обозначающего к обозначаемому до крайности многообразна. Поэтому в магии нет никаких оппозиций, никаких границ между реальным и воображаемым, сном и явью, жизнью и смертью, здравомыслием и безумием.

Воображение: материя чрезвычайно хищная, пористая, впитывающая всё — сны, случайные разговоры, теории, мнения и, подобно некоторым видам тропической паутины, пожирающая своего «изготовителя».

Божество может явиться в своей славе или в своем трагизме, в рубище или в пурпуре – это не имеет значения. Кто-то может провозгласить себя богом, не боясь, что его уличат в самозванстве, – на карнавале никто не ищет «истины».

Здесь торжествует принцип скользящей, блуждающей теофании, намек на реализацию микрокосма, насмешливое обещание божественной помощи. В апофатическом познании истины утверждается только то, что истиной не является. И потому человек на карнавале есть «место встречи»… различных костюмов и масок, причем он никогда не должен идентифицироваться ни с одной из них.

Магия – знание экспериментальное, и его адептам присуще недоверие к любому теоретическому постулату, претендующему на ту или иную степень достоверности. В книгах по магии, будь то «Тайная философия» Агриппы Неттесгеймского или гаитянская «Попол-воо», всегда присутствует уклончивость, сомнение и недосказанность: «…говорят, что сожженная печень хамелеона пробуждает дождь и грозу», или: «…я слыхал, что оленьи рога, подвешенные над дверью, отпугивают змей», или: «…рассказывают, что из пепла головы канарейки, подмешанного в навоз, через восемь дней рождается огромная жаба, яд которой весьма употребителен в некоторых действах». Авторы, конечно, вовсе не думают обезопасить себя от обвинений в шарлатанстве, просто в постоянно изменяющемся мире взаимодействия объектов и условия их трансформации могут быть завтра иными, нежели сегодня, в одних руках иными, нежели в других.

Герметика не разделяет природу на органическую и неорганическую. К морским млекопитающим относятся не только киты, но и кораллы, которые питают детенышей коралловым молоком. Металлы и минералы размножаются наподобие зверей и растений. Жизнь и смерть не враждебны, добро и зло не враждебны.

Любое пространство — земное, морское, воздушное суть лабиринт. В книге «Подземные миры» Атанасиус Кирхер начертил планы пещер и туннелей, выходящих в необозримые страны, озаренные Плутоном, Прозерпиной, Черным Павлином и другими звездами. В письме Филиппу Сиднею Джордано Бруно высказался о лабиринте как о единственном методе познания: «Путешествие вокруг света не доказывает шаровидности земли, ибо нельзя ограничить живые элементы статичной схемой. Вернуться в исходный пункт всегда можно, что доказывают странствия в глухих лесах и лабиринтах». И далее: «Аналитическое познание любой вещи рассеивается в беспрерывной делимости. Атрибуты, акциденции умножаются, но пропадает идея вещи, ее quidditas. Искатель обречен блуждать в лабиринте».

В мифологическом плане лабиринт располагается между Ночью и Светом. Когда путник блуждает в темной степи, его следы образуют спираль, он всегда возвращается приблизительно в исходный пункт. После беспристрастного изучения, любой объект остается приблизительно таким же как при первой встрече, поскольку процесс наблюдения несколько его изменяет. Согласно Данте, «увиденный снег темнее, увиденная стрела летит медленней». Иное дело въедливое любопытство: «научная любознательность» рассекает объект на составляющие, в сущности, уничтожает.

Мир непознаваем – ну и черт с ним, звезды либо блестящие точки, либо светила в неслыханной высоте, либо яркие узлы тартаровой решетки – какое это имеет значение?

Любопытство – вещь двусмысленная. Хорошо угадать карты партнера, выигрышный лотерейный билет, подлинный алмаз в куче бижутерии, но совсем другое дело – за грошовую зарплату копаться во внутренностях человека и зверя, ломать голову над математическим уравнением, открывать новую планету, составлять спасительное лекарство (как будто и без него людей мало).

Человек Просвещения объявил себя земным демиургом, вселенную — механизмом, Богу отвел поначалу роль часовщика, но потом заменил Бога жесткой детерминацией законов природы. Религия, искусство, любовь, магия — все это разом полетело к черту. Гегель отлично определил антропоцентризм: «Внутренний центр природы — мысль, обретающая бытие только в человеческом сознании». Надобно оговориться: антропоцентрик — нечто противоположное Адаму Кадмону или микрокосму. Новый земной демиург объявил стихию земли планетой и песчинкой в бесконечной вселенской ночи. Никогда матриархат (в обозримой истории) не праздновал столь оглушительной победы.

Мужчина, кто он? Эмбрион в лоне матери ночи, универсальный солдат, сперматозоид среди миллиардов собратьев? Строка «Я — раб, я — царь, я — червь, я — бог» констатирует паническую сумятицу нового человека. Страх будущего, страх смерти довлеет ему. Подобный климат хорош для Достоевского, Кафки, Селина, Сартра, но никак не для волшебной сказки.

Вся наша жизнь и вся наша этика и эстетика основаны на том, что мы живем на твердой земле. Это настолько въелось в нашу кровь, что никакая новая астрономическая картина мира ничего с этим не сделает. Потому что, если нам скажут, что земля — это пылинка в космосе, что мы живем на окраине такой-то галактики, и прочий бред про какие-то там тысячи световых лет, все равно это явится частным случаем фантастического.

Миллионы галактик, миллионы световых лет, десятки параллельных вселенных. Науки официальные, полуофициальные, непризнанные, абсурдные ставят тысячи и тысячи проблем. Ныне большие числа довлеют нам: множество ученых образуют множество групп, ассоциаций, институтов – все это окружено бесчисленными компьютерами, а результат? Густеет небо проблем, где только иногда мелькают миражи решений, развеянные ветром сомнений.

Люди неисчислимы, как песчинки в пустыне Сахаре. Войны, концлагеря, тюрьмы, авто и авиакатастрофы, переполненные больницы только способствуют увеличению населения. Отсюда лицемерная скорбь, с которой хоронят усопших великих ученых, политических деятелей, артистов. От нас уходят великие, незаменимые, единственные, без них жизнь оскудеет. Но «подсознательно» каждый чувствует: на смену явятся сотни других, столь же значительных и необходимых.

Это также своеобразный комфорт стереотипа. Моцарт, Бетховен, Кант, Гегель были редки, как художественно сработанные клавесины и теперь по праву превратились в памятники или заняли почетные места в музеях живописи или восковых фигур. Сейчас всякий признает их величие и тут же забывает как сфинксов и пирамиды. Слишком уж тороплива жизнь, слишком уж много бессмертных, слишком уж много великих творений.

В магии не занимаются причинами и следствиями, вопросами и ответами, только наблюдают и констатируют знание уже полученное. От кого? От дедов и бабок, либо от обитателей иных космических стихий, так называемых элементалов — саламандр, эльфов, сильфов, русалок, полудниц, водяных и т. д. Согласно магической традиции, корень растения соответствует ногам (или волосам), стебель — торсу, цветок — голове. Порядок меняется в зависимости от местных обычаев и преданий, но трехчастное деление остается.

Магия никогда ничего не объясняет, только принимает к сведению. Такие слова, как «планеты», «планетарные» менее всего касаются небесных тел: неведомые, но хорошо выраженные связи, в данном случае, растений, располагаются по солнечному, лунному, сатурническому уровню бытия. Чеснок фаллоцентричен и функционирует на солнечном уровне, алмаз, помещенный в чеснок, недели через две обретает розовый оттенок и увеличивается, затем, на глазах, возвращает прежний вид, как утверждают Плиний Старший и Абрамелин.

Надо жить по принципу языческой Греции, который схоласты называли ubundatua — изобилие. В то время как мир, начиная с христианства и по настоящее время, живет по другому принципу: privatia — лишённость. Privatia, лишённость, означает, что нам постоянно чего-нибудь не хватает, и всю жизнь мы стремимся восполнить эту лишённость. Хотя всем понятно, что privatia абсолютно бездонна, и как её не заполняй, она все равно будет победно нависать над этим миром. Ницше прекрасно понимал, что такое abundata, что это не богатство графа Монте Кристо, не богатство само по себе (рабы, скот, золото и пр.), а внутренняя психическая категория, когда человек знает, что у него всё уже есть.

Время индивидов кончилось, человек ныне представляет конгломерат разрозненных, отчужденных, противоречивых, враждебных качеств, тенденций, способностей, хаос, время от времени организуемый чувственной либо идеологической гравитацией.

Несмотря на восторги касательно «покорения космоса» и «познания глубин материи», аккумулируются сравнения, метафоры, шуточки менее веселые: мы — стадо, погоняемое кнутом банды политиканов и финансовых корпораций, марионетки зловещих кукловодов, опилки да песчинки бессмысленной круговерти.